Дмитрий Вересов - Семь писем о лете
– Да, ты рассказывал. Он ведь в блокаду умер?
– Одним из первых, уже в ноябре. Он был слабого здоровья. Умер не столько от голода, сколько от горя и всяческих сомнений, обостривших болезни… Да! Так батюшка мой, партиец, между прочим, с четырнадцатого года, дядьке Максу еще якобы давно, еще при нэпе, что ли, говорил: вот увидишь, Максим, захлебнемся во вранье и лицемерии, и вся недолга. Сгнием. Вот оно, болото настоящее, гнилое, а не то, на котором Ленинград стоит.
– Петербург.
– Не буду спорить, потому как твое уточнение ровным счетом ничего не меняет. Так тебе интересно про Макса? Или опять скажешь, что сто раз слышал? – изобразил дед обидку.
– Дед, я сто раз слышал только о твоем романе с бабушкой и то, что роман длился два дня, а на третий день вы поженились, подкупив бракосочетательную работницу коробкой «Птичьего молока» и бутылкой массандровского портвейна, и роману пришел конец – началась трагикомедия в пяти действиях, по твоим словам.
– Да. Трагикомедия. А ты из вежливости и почтения к деду мог бы и еще раз послушать…
– Да ну, дед. А про дядю Макса ты почти и не рассказывал. Давай рассказывай, мне интересно.
– Чай пей, – вздохнул дед. – Так вот, дядька Макс, как сейчас говорят, был отличным профессионалом. Остроглазым. Опытным. Партийцем, фронтовиком, что тогда было фактором решающим – без преувеличения скажу. Поэтому ему легко позволили снимать артистов. Он со многими был знаком, но, знаешь, не дружил, не «вступал в отношения». Все как-то на отшибе был, словно приблудный. Он ненавидел слащавые открытки, которые щелкал одну за другой, ненавидел актерскую наигранность, а на большее – на истинное художество – у него не хватало внутренних сил. Портреты не были его стезей, вот что. Казалось бы, столько возможностей, столько вокруг интересных, талантливых людей – ан нет. Интересны ему были не столько люди, сколько события, – репортер, одно слово. Ре-пор-тер.
– И что же, все сжег?
– Да. Имел право, я так считаю, – автор больше всех знает цену своим творениям. Так вот – сжег. И вскорости помер. Я так думаю, в коллекциях по городу наверняка немало сохранилось открыток его работы. Тиражи-то были очень приличные. Все тогда увлекались, особенно девчонки в общежитиях – над кроватями веера из открыток развешивали. Уланова, Лемешев, Целиковская, Орлова, Кадочников. Да что там! – махнул рукой дед Владимир. – Десятки знаменитостей и не так чтобы знаменитостей тоже. Я теперь жалею, что не покупал открытки, но не увлекался по молодости, презирал, считал мещанством. Из портретов лично у меня осталось только вот это безобразие в календаре, и то по чистой случайности. Нинка…
– Бабушка?
– Да, твоя бабушка. Так вот, Нинка жить не могла без отрывных календарей. И еще – она обожала лермонтовский «Маскарад». Как все тогда. Или притворялась – не знаю уж теперь, – чтобы глядеться культурной девушкой, все ж, как-никак, звезда экрана, надо держать марку. Я ей, знаешь, строчки читал из «Маскарада», когда с ней знакомился, клинья, понимаешь, подбивал: ты молода летами и душою и так далее… Ну ты знаешь.
– Та-та, та-та, та-та, и пред тобою открыто море счастия и зла?
– М-да… Та-та.
Дед посмотрел на Майка осуждающе, но тут же и вздохнул:
– Нинка, Нинка. Актерка-певичка – невелика птичка. Черт меня дернул на ней жениться? Скоропостижно, как сказал тогда один мой приятель-зубоскал. А, ладно! Все ж таки она мне Пашку и Сашку родила. И помирать вернулась ко мне. Только парни при такой мамаше семьи не знают и не понимают. И вот вам наследство: Сашка живет анахоретом, живопись ему супруга, пейзажи, стало быть, чада. А Павел… О-хо-хо… Ну тебя родил, и слава богу.
Тема была больная, и Майк не ответил. Он тоже семьи не знал и не понимал. Жил то с матерью, то у деда, совсем редко – у отца, когда тот расставался с очередной подругой. И все чаще и чаще, с тех пор как начал сам подрабатывать и даже зарабатывать, оставался ночевать в коммунальной студии на Крюковом канале, где завел надувной матрас, старое шерстяное одеяло, самый дешевый электрочайник, кружку и ложку. Зимой, правда, в студии было холодновато – мягко говоря, и Майк всерьез подумывал приобрести обогреватель, обустроиться поосновательнее.
Вспомнив про обогреватель, Майк поежился и плотнее завернулся в махровый халат: в квартире у деда тоже не было тепло. Июнь дождил, сырость пробиралась в квартиры.
– Что ежишься? – спросил дед. – Продрог? Простыл?
– Да все в порядке, – ответил Майк.
– Честно? Я ведь хочу тебе прогулку предложить. Вернее, обратиться с просьбой. Потерпишь?
– Прогулку?
– Ммм… Проводы белых ночей. Давно я не гулял по ночам.
– Дед, ты серьезно? Там толпы будут. И самого интересного все равно не увидеть – это только для выпускников, по пропускам на Стрелку Васильевского. Лучше по телику посмотри – красиво. Парусник, фейерверк и все такое.
– По телику трижды видел.
– Вообще – давка, пиво из банок или еще что покрепче, мат через слово, как сейчас принято. Девки-дуры подвыпившие визжат. Ты же не любишь.
– Не люблю. В мое время – бутылка сухого вина, много – две на всю компанию, человек на семь. Гитара, песни красивые и веселые. Шутки, важные разговоры о жизни. Поэзия молодости. Сердца открыты и горячи. Все влюблены, благородны, великодушны. Простор набережных. Нева – богиня в рассветной позолоте. Вот как.
– Дед, сейчас по-другому. И дождь.
– Дождь кончится к ночи. Я прогноз слышал.
– Прогноз! – презрительно фыркнул Майк. – С каких это пор у нас прогнозы осуществляются?
– Прогноз!!! – настойчиво повторил дед Владимир. – И самое главное: младший сын Юрки Абрамова в новостях оператором работает.
– Какого еще Абрамова?
– Одного моего кореша. Ты что, еще не понял?! Мы увидим всю феерию, и в лучших ракурсах!
Майка не привлекали даже лучшие ракурсы феерии. Не любил он также сомнительное веселье полупьяной толпы. Все это сбивало его с толку, лишало вдохновения – оно перебраживало, превращаясь в подобие дурного пива, от которого тошно и муторно, и Майка надолго оставляло желание работать. Но деду он не мог отказать. Все равно бы старый упрямец поперся на праздник – один, да еще затаил бы обиду. Обижаться дед Владимир умел надолго и виртуозно держал фасон, а выслуживать прощение повзрослевшему Майку не улыбалось.
Поэтому пошли. Майк, переодевшийся в сухую дедову рубаху и джемпер, с камерой в рюкзаке, и дед, в турецких джинсах, в доперестроечном румынском пиджаке и в китайской бейсболке с иероглифом.
– А что, Мишка? – сказал дед перед уходом, оглядывая себя. – Клевый прикид! Сплошной импорт! Мечта мажора! Даже носки заграничные – белорусские. Ну я крут! Ты не находишь, внучек?
– Куда уж круче, – довольно кисло подтвердил Майк, на всякий случай оставив при себе более сочный вариант ответа, хотя дед, как правило, ничего не имел против соленого словечка. – Двинули?
– Именно. Двинули.
Двинули, по мнению Майка, рановато – не было еще и одиннадцати. Но дождь и впрямь кончился. Дед рассуетился, разволновался, заторопился – пока дойдем до набережной (ехать не пожелал – это не по-настоящему), пока найдем телевагончик младшего сына Юрки Абрамова (забыл, как зовут, по дороге вспомнить надо), потом – необходимо на девушек наглядеться, они подвыпившие не всегда противные, есть очень даже ничего, милашки (может, познакомимся, побеседуем – не более того! Не более того!).
Компании и пары шли по направлению к набережным. Чем ближе к Неве, тем гуще становилась толпа, и, как предсказывал Майк, многие выпивали. Уличные урны уже не вмещали банки и бутылки, молодость веселилась…
– Довольно грубое и вульгарное веселье, – вдруг заметил дед Владимир. – Того и гляди, кончится оргией. Но, знаешь, Мишка, это закономерно. Что бы там нынешние ни плели о христианстве, о возрождении православных традиций, а возвратились языческие времена. Этак по спирали, незаметно.
– С чего ты взял?
– А вот с того. Все эти феерии – древнейшая штука. Знаешь ли ты, Мишка, что в Античности во время дионисий, в разгар пьяного веселья, вдруг появлялся корабль или нечто вроде – «морская колесница», если на суше. Появление корабля означало апогей праздника. Как и сейчас – все ждут появления алых парусов. Как и сейчас, на корабле или там, в античной колеснице – помещаются ряженые. Да, а «морская колесница» по латыни «каррус навалис», отсюда и «карнавал», как ты понимаешь. М-да, язычество… Определенно.
– Дед, какое там язычество! Просто расслабон.
– Ты еще юн, неопытен и не можешь видеть не то что подспудного, но и очевидного. Язычество, я тебе говорю!.. Впрочем, допускаю как вариант, что близится чума. Оттого и, как ты выражаешься, расслабон. Я, пожалуй, тоже пива выпью. Гулять так гулять!
– Дед, тебе будет плохо.
– Да, ты прав… А я – безответственен.
Мост, до недавних пор – Лейтенанта Шмидта, ныне Благовещенский, через который лежал путь на Васильевский остров, ремонтировали. Рядом впритык воздвигли временный мост, по нему и шли. Мост был непривычно зыбким, шатким, ненадежным, но висел столь же высоко, как и все невские мосты, и у деда Владимира закружилась голова. Он, чтобы не показать слабости, начал болтать, философствовать и считать одиночные ракеты, взлетающие в небо.
