Антонин Ладинский - Когда пал Херсонес
— И ты здравствуй, — сказал Добрыня, остановив коня. — Что скажешь?
Глаза управителя выражали тревогу.
— Несчастье случилось!
— Несчастье? Если бы меньше пил меда, то не было бы несчастья!
— Ночью захватили воров у скотницы.
— Сколько их было?
— Двое.
— Рассказывай, кто!
— Неизвестные. Одного убили, а второй скрылся.
Я знал, что по здешним законам в княжеском владении вора можно безнаказанно убить на месте преступления.
— А еще что?
— Убежал холоп.
— Какой холоп?
— Горазд.
— Разбойник! — погрозил плетью в воздухе Добрыня.
Я не понял, кого он называл разбойником — скрывшегося холопа или управителя.
В доме Малуши стояла какая-то особенная тишина. Но на дворе уже началась суета. Я видел, как поварихи бегали с ножами в руках за петухами, улепетывавшими от них во всю прыть своих голенастых птичьих ног. В ожидании обеда мы отправились с Добрыней осматривать хозяйство. Всюду пахло навозом, в загонах стояли коровы, свиньи и бараны, а в темных конюшнях хрустели овсом кони и в темноте косили на нас лиловыми глазами. Собаки, утихомирившись, спокойно лежали на лужайке.
Затем последовало посещение житниц, заваленных зерном, и пахучих медуш. Тут готовили и хранили в кадях мед, весьма хмельной напиток. Но Добрыня, изрядно хлебнув его из ковша, сказал, почмокав губами:
— Крепче варите!
И вытер рукавом рот.
На дворе босоногая девушка шла с кадушкой, полной серебристой рыбы. Увидев нас, она невинно-доверчиво улыбнулась. В ее скучной жизни это было событие, и она с любопытством оборачивалась на людей в красивых плащах. Блеснули ослепительные зубы. Девушка была очень хороша собой, круглолицая и с нежным румянцем на щеках.
Добрыня посмотрел вслед ее гибкой походке и спросил управителя:
— Кто она?
— Потвора, дочь конюха Пуща.
— Пусть она после обеда придет постелить мне, — сказал Добрыня.
Когда мы сидели в горнице и разговаривали и Добрыня рассказывал мне о Рогнеде, пришел управитель и доложил, что смерды просят милости.
— Кто такие? — заранее нахмурил брови Добрыня.
— Из Дубровы.
— Что им нужно?
— Хотят видеть тебя.
Добрыня недовольно крякнул, поднял с кресла свое дородное тело и направился на крыльцо, от нечего делать и я пошел за ним.
На дворе его дожидалась кучка поселян. Белые полотняные рубахи с косой застежкой на плече, такие же порты, на ногах обувь из лыка. Почти у всех косматые, нечесаные бороды, у других по неделе не бритые щеки. Некоторые были в колпаках, другие простоволосые.
— Ну, что скажете, труднички? — подбоченился Добрыня.
— Милости просим у тебя, — покорно, но без раболепства сказал старший из поселян. — Не можем уплатить долг. Подожди до будущего года. Сам знаешь, град побил ниву.
— Тогда отработать надо.
— Отработаем.
— Вот и хорошо.
— Жито тебе будем молотить.
— Это и мои холопы сделают. Землю пахать будете.
Поселяне опустили головы.
Но один из них, высокий и с копной непокорных рыжих волос, возразил:
— Не хочу на чужой земле за плугом ходить. Лучше в разбойники уйти.
— Смотри, — сверкнул глазами Добрыня, — у моих конюхов длинные плети… Говорить нам больше не о чем. Дорядитесь с управителем. А ты, рыжий, на глаза мне больше не попадайся!
Когда мы снова вернулись в покои, все такие же безлюдные и наполненные деревенской тишиной, Добрыня исчез, а я из любопытства поднялся по деревянной скрипучей лесенке, чтобы посмотреть, что находится наверху. Там оказался длинный переход, и одна дверь в нем была открыта. Я заглянул в нее. В горенке лежала на пуховом ложе длинноносая старуха, с космами белых волос и высохшая, как лист пергамена в трактате о стихосложении. Она лежала на куче красных и желтых подушек, положив на покрывало безжизненные руки, и неподвижно смотрела прямо перед собой в одну точку, что-то шепча по-старчески узким ртом. На стенах висели пучки лекарственных трав, запах которых чувствовался даже на пороге. Я догадался, что это была мать Владимира, о которой народная молва передавала, что она занимается волшебством и водится с кудесниками. Так кончала в забвении свои дни родительница гениального повелителя! Стараясь не производить шума, я снова спустился по лестнице.
У ворот, озираясь по сторонам, золотоволосый отрок рассказывал мне о Малуше:
— В молодости ходила по болотам и дубравам, собирала приворотные травы. Говорят, это она своими чарами помогла сыну взять Корсунь.
За обедом Добрыня, выпив большое количество меда, тоже разоткровенничался и стал рассказывать семейные истории.
— В те дни я был посадником в Новгороде. Святослав посадил Ярополка в Киеве, Олегу дал древлянскую землю. Владимиру ничего не хотел дать.
Я спросил, почему так плохо относился к своему сыну старый князь. Добрыня уклончиво ответил:
— Не любил его. Но я сказал новгородским мужам: «Просите себе князем Владимира». И они просили.
— И тогда он дал им сына в князья?
— Сказал: «Берите».
Я представлял себе русского льва, которому были чужды всякие ухищрения и эта необыкновенная ловкость в государственных делах, способность видеть за сто лет вперед, какой был наделен Владимир, и я понимал, что теперь наступили иные времена. Теперь мало было умения вести воинов на смерть. Пора легенд миновала. На берегах Борисфена и в далеком Новгороде родилось русское государство.
После обеда я прилег отдохнуть, а вечером увидел, что за частоколом, на лужайке, под стройными березами недалекой рощи, происходит какое-то народное празднество. Туда спешили из соседнего селения юноши и девушки. Сумрак уже падал на землю, и вдруг на лужайке заблестел огонь.
Добрыня в ответ на мои недоуменные вопросы сказал:
— Или ты не знаешь, что сегодня день жатвы?
Но я не знал, что это за праздник.
— Девушки собираются с парнями, всю ночь водят хороводы и веселятся.
Действительно, до нас доносились звонкие девичьи голоса. Девушки пели:
Радуйтесь, березы, Радуйтесь, белые, К вам девушки идут, Пироги несут…
Я выглянул в окно. На лужайке, взявшись за руки, девушки медленно водили хоровод вокруг костра, и на них смотрели молодые люди, точно выбирая себе возлюбленную. Добрыня был чем-то недоволен, хмур, прекратил разговор. А я решил посмотреть на эти игры, куда меня влекла сладостная печаль. Ее будили в моей душе девичьи голоса. Опять радостно звенело:
Радуйтесь, девушки, Радуйтесь, красивые…
Я знал, что эти люди чтут языческих богов, поклоняются Перуну и верят, что во время грозы он несется по небу в колеснице на огненных конях, считают, что гром и есть грохот ее колес. Руссы посвящают ему петухов, возвещающих приход солнца, и дубы, которые он разит своими молниями. Они украшают дубовые ветки вышитыми убрусами. Бог любви у них Ярило, и вот, оказывается, в честь этого бога солнца, любви и плодородия они и устраивали сегодня игры и пляски. Напояющая землю дождем туча для них женское существо, питающее мир материнскими сосцами. Перун соединяется с нею молнией, поэтому как огонь страшна любовь. От подобных богов, по мнению не просвещенных христианским учением людей, зависит погода, урожай нив, счастье и благосостояние смертных. Добрыня объяснил мне, что сегодня вечером решаются втайне многие брачные союзы. Жатва была убрана, теперь настало время справлять свадьбы, как это в обычае делать после окончания полевых работ у всех земледельческих народов.
Но вдруг песни умолкли. Я даже явственно услышал женский плач. Сомнений быть не могло — песни сменились воплями. Я снова поспешил к воротам, у которых здесь вечно толпились бездельники и лентяи и могли рассказать мне, что происходит на лужайке.
Костер под березами догорал, оставленный девушками без всякого внимания. Они уже не водили хороводы, а стояли кучками и о чем-то оживленно переговаривались, припадая друг к дружке головой на плечо. Некоторые плакали, закрыв лицо рукавом вышитой рубашки. Все они были в пестрых сарафанах, оставлявших открытыми пышные полотняные рукава.
— Почему они плачут? — спросил я какого-то человека, стоявшего у ворот, может быть ночного сторожа, потому что в руках у него была крепкая палка.
— Потвора удавилась, — ответил он.
Я вспомнил милые девические глаза, которые сияли еще сегодня утром, а к вечеру погасли.
Незадолго до наступления сумерек прибыл гонец из Киева, поспешно привязал скакуна к железному кольцу, ввинченному в столетний дуб, росший посреди двора, и ловко взбежал на крыльцо. Маленькая, опушенная мехом шапочка у гонца была лихо сдвинута на одно ухо и только каким-то чудом держалась на голове. Он сообщил, что князь Владимир завтра чуть свет приезжает на охоту. Час спустя, выпив ковш пенистого хлебного напитка, посланец ускакал назад, в темноту наступающей ночи, и за его плечами плащ развевался, как крылья огромной птицы.
