Магдалина Дальцева - Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

Много разъезжая по югу России, Бестужев неожиданно обнаружил под Новоград-Волынском еще одно тайное Общество соединенных славян, созданное офицерами, братьями Борисовыми и ссыльным поляком Люблинским.

Это была бесценная находка. У Южного общества могли оказаться существенные резервы. Их надо прочно привязать, привлечь к себе. И Бестужев с первого же раза так воспламенил, зажег своими речами вновь открытое общество, что его слушали не прерывая, как завороженные.

И так велика была сила магнетического обаяния этого юноши, что слушавшие офицеры, в большинстве старше его годами и чинами, видели в нем полномочного посла огромного тайного сообщества, которое уже готово к перевороту. И, охваченные предчувствием великих событий, они целовали образок, снятый с груди Бестужева, и клялись, что готовы покуситься на жизнь государя…

За окном стало совсем темно. Ливень хлестал по стеклам, на крышу маленькой кофейни, как булыжники, обрушивались раскаты грома. Среди дня принесли свечи и поставили тройной канделябр на столик между бутылками. Рылеев слушал, забыв свое намерение спокойно разобраться в отношении южан к своему диктатору, захваченный волнением несколько захмелевшего Поджио. И этот полумрак, и зигзаги молнии, громыханье грома помогали ему еще живее представить сборище, где-то в далеких степях Малороссии, внимающее вдохновенному юному пророку.

Поджио примолк и, картинно облокотившись на спинку стула, устремил вдаль взгляд неподвижных черных глаз. Рылеев обернулся. Там промелькнула фигурка белокурой немочки-служанки в розовом фартучке. «Гусар остается гусаром», — вздохнул про себя Рылеев и, чтобы вернуть собеседника к увлекательному разговору, спросил:

— А что же делал Муравьев-Апостол, пока Бестужев носился из полка в полк? Его роль скромнее?

— Смотря на чей взгляд, — сказал Поджио. — Пока Бестужев мчался, как метеор, развивая свои действия вширь, Сергей Муравьев-Апостол шел на глубину. Мне думается, никто из Южного, а тем более из Северного общества не был так близок с солдатами, как он. Беседовать с ними, пробуждать в них чувство собственного достоинства, осторожно внушать им сознание своих прав, казалось, было для него великим наслаждением. И прямо надо сказать, солдаты относились к нему с каким-то религиозным обожанием. Впрочем, и офицеры тоже. Это человек редкой доброты и, я бы сказал, женской чувствительности.

Он помолчал и, как-то смущенно улыбаясь, продолжил:

— Тут мне вспоминается один редкий случай, когда Миша потерпел некоторую неудачу. Обворожив Соединенных славян, полностью привлекши их на свою сторону, Бестужев-Рюмин и еще несколько человек из Южного общества приехали под Новоград-Волынский договариваться об окончательном соединении обоих обществ, Миша говорил, как всегда, увлекательно, утверждал, что наша революция станет подобна испанской и не будет стоить ни единой капли крови, ибо ее произведет только армия без участия народа. Эта революция навечно утвердит свободу и благоденствие народа. Император падет, и, подняв знамя свободы, мы провозгласим конституцию!

Но его сразу прервал Борисов 2-й: «Какие же меры будут приняты для введения конституции? Кто и как будет управлять Россией до образования нового правительства?»

Не задумываясь, Бестужев ответил: «Пока конституция не будет окончательно доработана и утверждена, Временное правление займется внешними и внутренними делами. И это может продолжаться лет десять».

«Выходит, что ради избежания кровопролития для полного порядка, — сказал Борисов 2-й, — народ будет вовсе устранен от участия в перевороте? Что только военные произведут и утвердят его? Кто же назначит членов Временного правления? Неужто одни военные? По какому праву их выборные целых десять лет будут управлять всей Россией? Кто и чем поручится, что один из членов вашего правления, поставленный воинством и поддержанный штыками, не станет новым тираном?»

Бестужев пришел тогда в полное негодование: «Как в голову приходят такие вопросы! И вы задаете их нам! Нам, которые убьют как-никак законного государя? Так неужели же мы отдадим власть новому деспоту! Никогда!»

Но Борисов продолжал с нарочитым хладнокровием: «Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его славой и величием, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавиан, юноша восемнадцати лет…»

— А Пестель был знаком с этим Борисовым 2-м? — с живостью перебил его рассказ Рылеев.

— Понятия не имею. Я этого Борисова и видел-то только один раз. А почему вы интересуетесь?

— Должно, ему был бы полезен такой здравомыслящий собеседник. Южане ведь с ним не решаются спорить?

— Это верно. Не переспоришь. — Он глянул в окно: — Смотрите-ка! А ведь дождь кончился. И тучу унесло.

И верно, в солнечном свете, уже заливавшем комнату, свечи горели бледным, желтоватеньким светом.

18. ИЗ ДНЕВНИКА ПОРУЧИКА ВАЛЕЖНИКОВА

Три месяца не раскрывал свою тетрадь. Не до того. Перемена жизни полная. И, может, к лучшему. Как после тяжелой болезни человек заново начинает учиться ходить, так я заново привыкаю учиться жить. Виват Клингер!

Кабы не эта мерзкая ханжа, именуемая директором корпуса, верно, пребывал бы до гробовой доски за монастырской стеной.

Он вызвал меня к себе. Разложил на столе курносую трубочку с янтарным мундштуком, кисет, вышитый незабудками (о, немецкая сентиментальность!), и приготовился отчитывать.

— Вы слишком мягкосердны. Кадета учат лозы, а не розы.

Я перебил его.

— При чем тут розы, — говорю.

— При том, что я и по-русски могу срифмовать. А вы слишком молодой и по годам, и по чину, чтобы перебивать меня.

Я только рот раскрыл, хотел сказать, что права заслуживают не годами и чином, а заслугами перед отечеством. Он-то в двенадцатом году за монастырской стеной просидел, но тут он заорал:

— Молчать! Как вы стоите!

Вся кровь бросилась мне в голову. Высказал ему все, что о нем думаю. В выражениях самых отменных. Без субординации. И кулаком стукнул по столу. Выговорился и понял — оставаться после этого под его началом немыслимо. Я подал прошение об увольнении.

Потом я задавал себе вопрос, с чего я так разгорячился? Почему, как пар из чугуна, из меня вырвалась восьмилетняя ненависть к нашему угнетателю? Мне показалось, что слово «мягкосердны» взбесило меня. Экий порок мягкосердечие! За мягкосердечие был уволен в отставку командир Семеновского полка Потемкин, и я представился самому себе семеновским солдатом. Захлебнулся горечью, взыграла печень. К тому же случай этот произошел вскоре после моего посещения вместе с Ригелем цыган в Новой Деревне. А кто хоть на мгновение снова испил глоток свободы, того уже не удержать на привязи.

К чему записывать то, что никогда не изгладится из памяти? Когда-нибудь мой любознательный потомок разыщет на чердаке пожелтевшие потаенные мои тетради и будет в них искать не черты моей скудной биографии, а отголоски времени, которое никогда не повторяется. А может, их возьмет кухарка на растопку?

Я снял квартиру во флигельке на Садовой близ Гостиного двора. С помощью друга покойного отца определился на службу в Российско-американскую компанию в качестве переводчика-секретаря, благо им письма шлют чуть не со всей Европы. Жалованье положили куда как лучше, чем в корпусе. Частные компании не скупятся. Но пенсия… Пенсии не будет.

Чудно, как поглядишь. Именно в этой компании судьба моя перекрестилась с Кондратием Федоровичем Рылеевым. Да что я — перекрестилась! Судьбы наши просто пошли, как две параллельные прямые, кои, как известно, никогда не сойдутся в одной точке. А все-таки забавно взирать на всеми уважаемого, делового, торопливого правителя канцелярии и знать его юношеские стихи и детские проказы, его мечты о каких-то там кишкетах, его романтически-дидактические рассуждения о жизни, знать суровые отповеди его отца и трогательные заботы о матери, знать, еще не будучи с ним знакомым, и знать, что он об этом ничего не знает.

Внешность Рылеева приятна. Среднего роста, худощав, волосы темные, узкие бакенбарды, впалые щеки, а глаза… Глубокие, черные, какие-то шиллеровские, что ли, глаза, а не глаза правителя канцелярии. Да что я все о правителе! Он знаменитый нынче поэт. Прогремел еще со времени сатиры на Аракчеева. А нынче все мыслящие люди зачитываются его «Думами», «Войнаровским». Кто виноват, что судьба немилосердна к талантам. Говорят, что Моцарта похоронили в общей могиле.

Рылеев, издавна занимающий мои мысли, отличился сейчас в истории, наделавшей много шума в Петербурге, хоть и не был в ней главным действующим лицом. По крайней мере, поначалу. История, однако, романтическая. В семействе неких помещиков средней руки Черновых росла девица, по слухам, дивной красоты с неблагозвучным именем Аграфена Пахомовна. О красоте ее ходили легенды, и, воспламененный ими, кавалергардский поручик Новосильцев, полк которого стоял вблизи имения Черновых, отправился туда с визитом да так и оставил там свое сердце. Не прошло и двух месяцев, как он сделал предложение Аграфене Пахомовне. Оно было принято, но счастливый жених не торопился сыграть свадьбу. Он уговорил Черновых переехать в Петербург, поселился рядом с их домом, бывал у невесты каждый день и даже выезжал с ней на прогулки в открытом экипаже. Так продолжалось целый год, а потом выяснилось, что мать Новосильцева не дает согласия на этот брак. Считает мезальянсом. Мыслимо ли, чтобы ее невестка звалась Аграфеной Пахомовной! По одному этому имени видно, что род Черновых захудалый род.