Тамара Каленова - Университетская роща

Под влиянием этого архимандрита после окончания семинарии Макушин уехал на Алтай распространять христианство. Образцово поставил дело в миссионерской школе. Свято исполнял клятву, данную в юности: «Всеми силами бороться за попираемые права человека!» И, естественно, вошел в противостояние не только с властью светской, но и духовной. Два года ему не выплачивали жалованья. Однако в результате проверки оказалось, что его деятельность по-прежнему выгодно отличается от службы других священников. «Мы намереваемся представить вас, Петр Иванович, к награде!» — пообещали ему. «Представьте меня лучше к подметкам», — горько пошутил Макушин и показал разбитые сапоги.

«Рефлекс цели есть основная форма жизненной энергии каждого из нас, — пишет в своих трудах по физиологии человека молодой русский ученый Иван Павлов. — Жизнь только для того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели». Рефлекс просветительской цели подсказывал Макушину, что для ее достижения ему необходимо избавиться от сана и добыть деньги. Много денег. И он сделался купцом.

Откуда все это ведомо Крылову?

Жизнь Макушина у всех на виду, он не таится, не скрытничает, забором с четвертными гвоздями острием наверх, как прочие чумазые, не отгораживается… Недавно томская общественность встретила двадцатипятилетие деятельности Петра Ивановича, близкие люди вновь и вновь говорили о его жизненном пути.

И странное дело: многие сибирские города поздравили Петра Ивановича, сотни людей из различных уголков страны… Один лишь Томск, его городская управа, забыли о юбилее своего славного согражданина. Впрочем, странное ли это дело? Скорей, обыденное. Многие не понимают Макушина. Купцы считают его полу-своим, полу-нет; торговать-то он торгует, но чем? Книжками? Иллюзиями? «Сибирский вестник» хотя и поместил небольшую публикацию «К 25-летию общественной деятельности П.И. Макушина», однако нередко травит его печатно, называет не иначе, как «человек, больной погоней за наживой, он выстроил себе даже дом (!)», «грошовый интересант», «торговец карандашиками и перьями», «у Макушина-де пятак — вера, алтын — убеждение…». И приводит в качестве доказательства известное опять же для всех свойство Петра Ивановича — «строгость» к деньгам, куда попало и кому попало — ни-ни.

Горько. Нет пророков в своем отечестве и нет!

А Петру Ивановичу все нипочем. Идет к своей цели богатырь сибирского просвещения, все новые дела подымает.

— Поразительно! — сказал Макушин, обойдя хозяйство Крылова. — Да вы просто волшебник, дорогой Порфирий Никитич! Я не был у вас с полгода — и вы посмотрите, как все переменилось! Сколько нового!

— Какой там волшебник, — запротестовал Крылов, в душе, однако, радуясь похвале от такого человека. — Средств почти нет никаких. Так, работаем помаленьку.

— Вы уж скажете, «помаленьку»! Не похоже, чтобы в этом заведении вполплеча трудились.

— Да ведь вполплеча работать тяжело, — усмехнулся Крылов. — Оба подставишь — тогда легче.

— Это верно, — согласился Макушин. — Зато и есть что показать. Оранжерейка ваша на всю Сибирь — одна!

Крылов ничего не ответил. Окинул взглядом свое дорогое детище. Влажный, дурманящий дух субтропиков властвовал под стеклянной крышей. Крученые петли молодых лиан поднимались все выше. Металлом отблескивали красивые листья селагинелл. Одни из древнейших обитателей планеты, могущие существовать почти без солнца, как мхи, селагинеллы давно стали излюбленными оранжерейными жильцами, и Крылов гордился, что они здесь, в Сибири, под его покровительством, чувствуют себя превосходно. Драцена, «буния-буния» (ничего, оправилась квинслендская елочка, растет), фикусы, пальмы, банан-подросток… Все они живут в оранжерейке дружно, тянутся вверх и обещают садовнику исправно цвести и плодоносить. А что может быть дороже для его сердца, чем это бессловесное обещание?

Оранжерея забирала много времени (приходилось делить его меж нею, парком и Гербарием), доставляла большие хлопоты, особенно зимой, когда необходимо было строго следить за температурой, за влажностью, опасаться пожаров, — но и давала великое, зримое счастье общения с удивительным миром живой многоликой природы.

Похоже, что Петр Иванович, купец, деловой человек, книгоиздатель и книготорговец, понимал это. Он стоял посреди субтропиков, жадно вдыхая пряный аромат разогретой земли и испарения заморских растений, любовался сочными соцветиями фикусов.

— На всю Сибирь — одна, — задумчиво повторил он. — Хорошо бы водить сюда побольше сибиряков. Ребятишек, в особенности.

— Господин попечитель не дозволяет, — с горечью ответил Крылов; слова Макушина задели его за живое, он тоже считал, что его труд для многих людей предназначен, а не для избранных. — В парк и то вход по пригласительным билетам.

Петр Иванович сочувственно кивнул: да, он слыхал об этом новшестве господина Флоринского. После того, как несколько лет назад он приказал закупить в Москве у Линдемана проволочный колючий канат и огородить территорию парников, систематического отдела растений и других открытых посадок, — это была вторая мера, но, видать, не последняя по отъединению университета и его обитателей от остального населения города. Университетская роща за последние годы чудо как похорошела, горожан так и приманивает сюда, вот и придумал Василий Маркович пригласительные билеты. Всякому Якову своя Катерина; почтенной чистой публике — университетская роща, прочим — Лагеря за полтинник в воскресный день.

— Большой человек Василий Маркович, — пряча иронию в преувеличенной серьезности, сказал Макушин. — Все вверх тянет, словно дым в трубу.

И переменил тему.

— Давече я в приют заходил, в Мариинский. Дети мечту имеют. Тоже хотят оранжерейку сработать. За тем и к вам пожаловал, Порфирий Никитич. Не поможете ль?

— Непременно, — ответил Крылов. — И не только оранжерейку, и растений дам, и как делать парники, покажу! Словом, все, что по силам будет. С дорогой душой!

— Другого ответа и не ожидал, — Макушин порывисто пожал руку Крылова. — Значит, с приютом решено.

Он заговорил об особом, сиротском положении сибиряков в области образования и культуры.

— Не раз меня обвиняли в колониальном патриотизме, — сказал он. — Пусть. Я и не скрываю. Да, колониальный патриотизм! Я не могу спокойно взирать на муки Сибири, на то, как бьется она в угрюмых тенетах тьмы и невежества. Вот, вы только послушайте, что пишет сельский учитель…

Он достал из внутреннего кармана письмо.

— «Страшно оставить деревню в темноте, — начал читать Макушин. — Бросить опять во тьму учеников, уже немного познакомившихся с другим миром светлым, где нет обыденной пошлости. Ужели не позволят открыть при школе библиотеку? Разве можно медлить, когда люди помирают с голода? Меня буквально осаждают просьбами дать книгу. И в этом хлебе приходится отказывать…»

— Какой прискорбный факт! — вырвалось у Крылова; без книг он своего существования не мыслил, ему было близко отчаяние сельского учителя, принужденного отказывать людям в книге.

— Совершенно справедливо, прискорбнейший, — Петр Иванович сложил письмо. — Ведь что происходит? С большим трудом, но по всей Сибири начали насаждаться начальные школы. И в отдельных местах довольно успешно. Этим фактом мы тешим свое самолюбие и забываем, что восемьдесят пять процентов окончивших начальную школу в селе вновь возвращаются в неграмотность. Восемьдесят пять процентов! Жуткий факт. Но на него никто не обращает внимания. Разве это не засуха умов, потянувшихся к знаниям?! Разве это не всенародное бедствие?! Да еще какое! Грамотность еще не есть образование, а только дорогостоящий ключ к нему. И вдруг потерять этот ключ от сокровищ, накопленных тысячелетиями человеческой жизни… А почему? Да потому лишь, что в селах нет книг. Никаких. Ни плохих, ни хороших. Не по чем упражнять свою грамотность. А мужик книгу любит, он хранит ее на божничке, вместе с иконами… Тот же учитель рассказывает, что когда удалось добиться-таки открытия библиотеки, радости-то было! В первый год деревня читала только две книги: «Князь Серебряный» и «Хижину дяди Тома». Истрепали от усердия. Ведь есть чтецы и такие: идут на гумно и читают при свете овинного огня, зажженного для сушки хлеба… Потом понравилась книжка «Среди черных дикарей». Потом начали просить Чехова и Достоевского, — Петр Иванович все говорил и говорил и не мог остановиться, видимо, этот вопрос о сельских библиотеках нынче занимал его более всего. — А я самолично видел, как сорокапятилетний мужик, прочитав Якубовича «В мире отверженных», навзрыд заплакал, сочувствуя герою… Не чудо ли это — книга? Томск судьбою самой поставлен вверху горы: он богат и низшими, и средними учебными заведениями. Он обязан освещать путь деревне к знаниям. Свечу зажигают и ставят на столе, чтобы светила всем…