Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Всех четверых выставили в ряд и показали портомойке. Ту от слабости не держали ноги, обвисала на руках у двух розыскных служильцев. Мутным взором Лукерья уставилась на старух и их бородавки. Хрипло взвыла, показав на одну:

– Аа-а… гадина, гадина! Погубила… погубила! В аду сгоришь, ведьма!..

Не дотянувшись до карги, она вцепилась ногтями в лицо служильца, тоже взревевшего от боли.

– От сучья дочь! – тотчас остервенилась опознанная ведовка. – Блядница, дела простого не сумела устроить! Полюбовника сгубила и саму крючьями истерзают, на огне подпалят! Груди твои с мясом вырвут, кожу сдерут!..

Старуха дико захохотала, брызжа слюной.

Вечером того же дня Плещеев спустился в подклет на пытошном дворе. Сел на скамье перед столом, за которым черкал в исписанных листах подъячий служка. Старуху только что спустили с дыбы. В изодранной и окровавленной исподней рубахе она лежала безвольным мешком на мокром полу. Кат в кожаном переднике вопросительно поглядел на боярина. Тот распахнул кунью шубу – жарко, удушливо к подклете.

– Привести в чувство и продолжать.

Борис Данилыч прикрыл лицо рукавом от вони – смешавшихся в спертом воздухе запахов пота, крови, испражнений.

Ведьму окатили водой из ведра. Заплечный мастер с помощником подняли каргу за ноги и седые разметанные космы, уложили на козлы, укрепили руки под доской. Кат разодрал на спине остатки рубахи и сел на ноги старухи. Из поданной корчаги стал лить на кровавые рубцы, проложенные плетью. Смрад в подвале перешибло кислым уксусным духом. Ведьма утробно завыла и стала по-змеиному извиваться. Ошметья кожи на спине шевелились, рубцы взбухали. Старухина спина скоро сделалась багровым пузырящимся месивом. Подъячий, возвысив голос, без выражения, с расстановкой читал вопросы. В руке держал наготове перо, чтобы писать ответы.

– От кого получила наказ извести колдовством сына и наследника великого князя?..

– Как колдовала – на смерть или порчу?..

– Какое действие от того зелья, что давала портомойке Лукерье?..

– Имела ли умысел колдовать на великого князя и великую княгиню?..

– Кто кроме портомои и ее полюбовника был в сговоре?..

Старуха билась лбом о скамью, хрипела, но не выронила ни слова. Плещеев внимательно рассматривал ногти у себя на пальцах. Подъячий, не поднимая головы, стал читать вопросы с начала:

– От кого получила наказ…

Ведьма, будто подавившись хрипом, затихла и обмякла на козлах. Подъячий, глянув, отложил перо, поскушнел. Плещеев встревожился:

– Не околела?

– Не-е, – уверенно ответил кат, щупая жилу на старухиной шее. – Ведовки так скоро не мрут. Крепкие. Пока всю бесовскую силу из них вынешь, сам едва жив станешь. Знаю эту породу, боярин. Обмерла малость.

– Ты давай все ж осторожней, Ушак, – строго упредил Плещеев. – Угробишь ведьму – след оборвешь. Самого в цепях подвешу вместо нее. Понял меня? Сделай так, чтоб она заговорила!

– Понял, хозяин, – угрюмо отозвался заплечный мастер. – Да только… крепкая дюже порода.

– Со старухой управиться не можешь?! – вскинулся боярин. – На что ты годен тогда?

Ушак, тяжело засопев, сбросил ведьму с козел и за космы потащил к дыбе. За связанные спереди руки поддели крюком на конце цепи, пропущенной в кольца на потолке. Подручник ката стал крутить ворот. Разорванная рубаха медленно, урывами сползала со старухи, оголяя дебелую и морщинистую бабью плоть. Когда ведовка повисла, вытянувшись, ее вновь окатили водой. Ворожея разлепила веки. Ушак сгреб с лица старухи седые волосья, намотал на кулак.

– Ну, будешь разговаривать, девонька? Чай, не великая мученица, не за веру терпишь, лиходеица. Облегчи душу покаяньем.

– Пшел прочь, кобелина, – выдохнула старая и харкнула в него. – Крестоноши клятые, пошли все прочь!

Кат, утершись, ударил ее кулаком, разбил рот. Отплевываясь кровью с кусками зубов, старуха шепелявила:

– Шучье племя, вше ждохнете шкоро ш княжем вашим и шучонком евойным…

– А-а, ведьма! – Ушак схватил со стены чадящий светильник и ткнул огнем в обвислые старухины груди.

Зашипев, ведьма внезапно с натугой расхохоталась и затрясла головой. Седые космы посыпались с плеч в огонь. В один миг голова старухи объялась сильным рыжим пламенем. Кат отскочил, заметался, ища ведро с водой – воды не было. Подручник схватил с пола мокрую рубаху и стал сбивать огонь, но тряпье вспыхнуло в его руках. С воплем он швырнул им в старуху и выбежал вон из подклета.

– Проклинаю… – проскрежетало из пламени, адским нимбом плясавшего на плечах старухи. – Ее проклинаю… сыновей ее…

– Кого?! – заорал Плещеев. Он подскочил к карге так близко, что и шуба на нем могла вспыхнуть. – Кого проклинаешь, ведьма? Кто подослал тебя?.. Отдай мне то, что знаешь!!

В ответ ему вновь почудился дикий хохот, с поросячьими взвизгиваньями и басовитыми переливами. «Бери!» Вздрогнув, боярин попятился. Из опадающего огня проступило почерневшее лицо ведьмы со спекшимися глазницами. Она была мертва, и не могла уже ни говорить, ни смеяться.

Вернувшийся с полным ведром подручник опрокинул его на старуху. Громко дыша, он в ужасе смотрел на боярина.

– Тебе не жить, Ушак! – мертвенным голосом произнес Плещеев, медленно разворачиваясь к кату. Подошел и взял его за грудки, ощерясь: – Кто велел тебе убить ведьму? Кто?! Отвечай, скотина!

– Ты ж видел, боярин, – недоумевал тот, – сама… сама лохмами затрясла…

– А я не видел! – Борис Данилыч состроил кукиш и сунул его под нос кату. Обернулся к помощнику. – Ты видел?

Тот, раскрыв рот в испуге, сильно замотал головой.

– Н-не видал. Ничего не видал. Я за водой бегал. Воды ж не было…

– Ты видел? – Плещеев пронзил взором подьячего служку, стоявшего столбом.

Подъячий поворошил листы на столе.

– Я чинил сломанное перо.

– Да как же… – На сумрачном лице ката проступало осознание непоправимого.

– Все ясно, – зловещим голосом подытожил Плещеев. – Всем быть здесь, не выходить.

Тяжелой неспешной поступью он направился за дверь пытошной. Затлевшая от огня веревка на руках старухи лопнула, внезапный стук упавшего трупа прозвучал в ушах у всех будто громовый раскат. Боярин оглянулся. Мертвая, страшная ведьма смотрела на него черными глазницами и усмехалась, оскалив остатки зубов. Борис Данилыч передернул плечами в куньих мехах.

«Почудилось, – сказал он себе, выходя. – А подослана-то бесовка – бабой! Кто ж такая могла быть?»

Неведомым образом в нем росло из мелкого, почти горчишного зерна уверенное знание – чья рука и чья воля направляли старуху.

Москва, взбаламученная вестью о заговоре и колдовстве, не затихала другую седмицу. Молва бежала по городу и за город самая невероятная. Будто разворошили в Кремле змеиное гнездо убийц и изменников, свивавших сети на все великокняжье семейство. Будто темничные подвалы полны схваченных душегубов и уже не одного запытали до смерти – лютуют заплечные мастера. А еще бы не лютовать, когда такое страшное дело. Да будто ведьма, которая испортила княжича, обернулась в руках ката черной вороной и улетела, выклевав ему глаза. То-то вороны грают над городом как оголтелые, новую беду кличут. Оттого и не выведут богомерзкую чародеицу на объявленную казнь, а казнят лишь пособников.

И еще будто заговор тянется аж из самого Новгорода, от проклятых еретиков, последышей Карпа-стригольника, сброшенного некогда с моста в реку с камнем на шее. Еретики те в Христа не веруют, а молятся поганым образом – камням, да кустам, да земным дырам. И попы их, расстриги, обедни служат навыворот, вместо алтарей и жертвенников на оскверненных иконах петухов режут и той кровью причащают. Правда, зачем новгородским еретикам сживать со свету московского князя, бабы – разносчицы слухов не говорили. А если и говорили, то такую несусветную дичь несли, что и те, кто верил им до сих, начинали плеваться.

В день казни посадский торг за кремлевской стеной опустел. Возле лобного места, что против Угловой башни, на перекрестье Великой улицы и Ордынской дороги, разобрали торговые ряды, выросшие здесь за годы без казней. Последний раз палач орудовал тут давно, еще при великом князе Дмитрии, сколько лет прошло, никто и не вспомнит. Отвык московский люд от зрелища казни, потому и спешили занять поближе места. Толпились загодя, едва не с рассвета, захватив с собой холопов, корзины со снедью и тепло укутавшись.

На взмостье, сколоченном за ночь, скучал палач в красном колпаке и багряном кафтане. Проверил крепость «глаголя» с веревкой, на потеху люду щелкнул раз-другой кнутом. Потом оголил длинный тяжелый меч, примерясь над плахой, рассек воздух – покатилась невидимая голова.

Толпа прибывала, теснясь и напирая, гудела вполголоса. В плывущем морозном воздухе невидимо густело и крепло нетерпенье. Вдруг многоглавая и многоокая плоть всколыхнулась – от Тимофеевских ворот поползли двое саней, окруженных верхоконными.