Александр Немировский - Пифагор
— Конечно, ты правильно приказал высечь одни имена. «Радуйся!» было бы неуместно. Сколько бы самосцев радовались, если бы им раньше голову проломили. И ещё больше будет тех, кто тебя осудит за то, что ты тратишь деньги на сохранение памяти наших врагов.
— Доблестных, — добавил Поликрат. — От них бежала наша сотня. Можно было бы, конечно, написать «Радуемся!» в том смысле, что их было только двое. Окажись их пятеро, ещё неизвестно, стояли бы мы с тобой здесь...
— Чего мы ждём? — спросил Меандрий, отбрасывая носком сандалии камешек. Он угодил в стелу Архия.
— Обещал подойти Анакреонт, — отозвался Поликрат. — Видимо, что-то ему помешало. А я и впрямь радуюсь, что их не просто швырнули в яму. О том, что мы ценим храбрость врагов, узнают там.
Он протянул руку в направлении моря.
— Вспомни, Меандрий, Гомера — ведь он оплакивает и ахейцев, и троянцев. Кто знает, может быть, это моё деяние запомнится более всех других.
— Во всяком случае, в Спарте, — сказал Меандрий. — Вот у этого Архия в то время, когда он здесь сражался, родился ребёнок. По спартанскому обычаю его назовут Самием или Самией.
— Откуда тебе это известно? — удивился Поликрат.
— Спартанские обычаи? — улыбнулся Меандрий.
— Да нет, что родился...
— Во всяком случае, должен был родиться. Ведь во время игр я был в Олимпии. Там об участниках игр знают все.
Поликрат покачал головой:
— Ну и ну... А я решил, что у тебя есть свои люди даже среди спартанцев.
— Только среди периэков[50], — уточнил Меандрий. — Но вот я вижу Анакреонта. Он торопится. Пойдём ему навстречу.
— Прости меня, Поликрат, — проговорил поэт, тяжело дыша. — Я уже собирался выходить, как вдруг появился ожидаемый мною корабль. Я отправляюсь прямо сейчас и не смогу тебя проводить. Ты не в обиде?
— Конечно, нет, — отозвался Поликрат, — только не опоздай вернуться к моему приезду из Азии. Ведь у нас тоже будет торжество не хуже того, на какое ты приглашён в Афины. Главное ведь не сокровища, а то, что установился мир с Оройтом. Я уверен, если бы это сближение произошло раньше, мои враги не посмели бы напасть на Самос.
— Обязательно вернусь. Но скажи, сколько дней ты пробудешь в Магнезии?
— Дня три, не более, и ещё четыре дня на дорогу. Меандрий за это время всё приготовит к торжествам.
— Конечно! — отозвался Меандрий. — Соскребу всё, что осталось в казне.
Беглецы
Силосонт и Эвном угрюмо сидели на связке канатов у мачты, Леонтион стоял у кормила.
— Потеряно всё, — простонал Силосонт. — Нас предали. Ведь уговор с эфорами был на месячную осаду. Они простояли три декады и удалились. Хорошо ещё, что мы успели сесть на корабль.
— И как объяснил свои действия Дориэй? — поинтересовался Эвном. — Ты ведь с ним сумел сблизиться.
— Ему хватило одного слова: «Приказ». Но выглядел он расстроенным. Думаю, что снятие осады было для него такой же неожиданностью, как и для нас. Эфоры не имеют привычки обосновывать свои решения. Причину предательства мы, возможно, впоследствии узнаем — восстали ли илоты, или с самого начала эфоры задумали над нами поиздеваться. Но легче нам не станет. У нас теперь нет ни кораблей, ни денег.
— Но корабли нам должны вернуть! — перебил Эвном. — Зачем они Спарте?
— Должно быть, вернут и одновременно прикажут аргосцам лишить нас гостеприимства. Ведь и те рассчитывали на вознаграждение.
— А если сначала добыть деньги? — послышался голос Леонтиона.
Эвном рассмеялся:
— Пошарь на морском дне. Там, говорят, их россыпи. Да и Посейдон к тебе, как известно, благоволит.
— На дно нам ещё рано! — весело произнёс Леонтион. — Вот показался берег. Это остров Сифнос с его золотыми россыпями. Вместо того чтобы платить дань Поликрату, островитяне одолжат нам, допустим, десять талантов. А если откажут, вытянем в десять раз больше.
— Опомнись! — возмущённо простонал Силосонт. — Мы же не пираты! Если мы нападём на Сифнос, это станет известно всем эллинам. Никто нам больше не предоставит убежище. Да и боги...
— Опять боги! — завопил Леонтион. — А твой братец думал о богах, когда завоёвывал и порабощал остров? Когда убивал твоего брата? Когда отсылал нас в египетское рабство? Коль опасаешься гнева небожителей, полезай в трюм. А я со своими людьми выйду на берег и добуду денег взамен тех, какие у тебя выманили эфоры, куплю островок Гидрею. Я его уже давно присмотрел. Переведу на него самосцев, а там уже решим, с кем воевать, куда плыть.
Произвол
Дориэя ввели в лесху тридцати. На скамьях сидели геронты, на возвышении перед ними — эфоры.
— Подойди сюда, — проговорил старший эфор, указав царевичу место, где он должен стоять.
После этого он продолжил:
— В то время как ты с воинами осаждал Самос, мы здесь со старейшинами совещались о назначении царя взамен твоего умершего отца. Посылая тебя против Поликрата Самосского, мы рассчитывали, что ты возьмёшь город с ходу, и это позволило бы назвать тебя царём как победителя. Но этого не произошло, и мы решили, что нашим царём будет твой старший брат Клеомен.
Дориэй вскинул голову:
— Позволь мне сказать.
— Говори.
— Клеомен старше меня, но он сын Дориды, второй жены моего отца. Если вы считаете, что Клеомен достоин быть царём более, чем я, почему вы не послали на Самос его?
Эфоры переглянулись.
— Вы молчите, — продолжал Дориэй. — Тогда я отвечу за вас. Потому что вам известно, что Клеомен слабоумен и ему нельзя доверять войско. Я вернулся лишь без двоих воинов. Будь он на моём месте, вряд ли бы уцелела и половина. Ведь нам Поликрат устроил засаду.
— Решение принято. И обсуждать мы его не будем, — торжественно произнёс эфор.
— Можно и не обсуждать. Но напомню, что ты родственник Дориды и ещё до моего рождения был заинтересован в том, чтобы у Клеомена не было соперников. Мать рассказала мне, что, как только стало известно, что она ожидает ребёнка, ты и другие родственники Дориды подняли шум и стали говорить, что она обманщица и намерена выдать за своего чужого ребёнка, которого тайно внесут в царские покои. Недаром отец потребовал свидетелей, которые бы могли удостоверить моё рождение. Вы кричали, что сами будете свидетелями, и, когда моей матери пришло время родить, ты со многими другими уселся рядом с нею. Поэтому я никогда не признаю царём Клеомена и прошу вас дать мне в спутники настоящих спартанцев, чтобы я мог на чужбине прославить род Гераклидов, который по вашей вине здесь опозорит мой бедный брат.
Четвероногая Кассандра
Все эти дни в Астипалее царила суматоха, словно Поликрату предстояло далёкое плавание, а не переправа на другой берег пролива. Готовили триеру, украшая её, как невесту к свадебной церемонии. Собирали «приданое» — всё, чем была богата Астипалея: пышные одежды, золотые и серебряные украшения, самых юных и привлекательных рабынь для гарема Оройта, в котором, по слухам, были женщины от всех населявших его обширную сатрапию народов, запасали провизию для сухопутного пути от Милета до Магнезии и обратно.
И вот наступил день отплытия. С утра гавань заполнилась жрецами и жрицами, тысячниками и друзьями, допущенными к участию в церемонии проводов. Помимо того, пришли сотни горожан по составленному Меандрием списку. Другие, не пропущенные к молу критскими стрелками, залезали на деревья, карабкались на крыши домов. Наконец из Астипалеи вышел Поликрат в синем, шитом золотыми нитями гиматии и дорожном петасе. Рядом с ним величественно выступал Меандрий, которому на время отъезда тирана была передана власть. За ними шагали ближайшие друзья Поликрата, и среди них кротонец Демокед, вернувший, как все знали, тирану здоровье и сопровождавший его к Оройту.
И хотя никто из провожавших и зевак не ожидал, что Поликрат поделится с ним доставшимися даром богатствами, все радовались, понимая, что должна возобновиться работа на доках и в мастерских потребуются их руки. И даже гетеры в надежде на возвращение золотых времён вышли из своих обиталищ принаряженными и подкрашенными и издалека посылали своему покровителю воздушные поцелуи.
Поликрат и его свита поднялись по украшенному цветами и свежей зеленью трапу и заняли места у обращённого к берегу борта. Стал у рулевого весла и кормчий. Засуетились матросы, отвязывая канаты и поднимая якорные камни. И когда триера уже оторвалась от берега, по проходу, образованному торжественно застывшими критянами, мелькнуло что-то чёрное. Послышался собачий вой, мгновенно вытеснивший все прочие звуки — приветственные выкрики провожатых, голос кормчего, звуки флейты, задававшей ритм гребцам, треск дров, горящих на переносном алтаре. Это Реся, запертая в лесхе, каким-то чудом вырвалась наружу и, отыскав дорогу к молу, высказала воем собственное отношение к происходящему. Была ли это любовь к Поликрату и тоска от расставания с ним, или животное хотело о чём-то предупредить? Такая мысль, должно быть, и пришла кому-то в голову. Во всяком случае, прозвучали слова, потом вспоминавшиеся много раз: «Четвероногая Кассандра».
