Александр Немировский - Пифагор
Разговор был и впрямь долгим. Если раньше отец мало интересовался двадцатилетними странствованиями сына, об этом последнем, длившемся менее года, он хотел знать всё, особенно то, что произошло после прибытия в Эрик, ибо о том, что было раньше, он успел выспросить у Леонтиона.
После одного из бесчисленных вопросов, которыми Мнесарх прерывал рассказ, Пифагор подумал:
«А ведь верно говорят — что стар, что млад. К отцу вернулась любознательность, о которой я не мог знать, ведь для меня он всегда был взрослым».
Когда расспросы дошли до прибытия кораблей в Навплию и встречи с Эвномом, Пифагор перебил:
— А теперь твой черёд, отец. Ты ведь тоже странствовал. Как тебе удалось вырваться с Самоса? Тебе помог Эвпалин?
— Нет. Эвпалин был ещё на острове, когда ночью, дней через десять после твоего ухода, раздался стук. Я зажёг светильник и открыл дверь. И прежде чем пришелец назвался, я его узнал — ведь я его видел во сне вместе с тобой в день твоего возвращения.
— Ты хочешь сказать, что это Абибал?! — удивился Пифагор.
— А кто ещё другой? Он повёл меня к своему керкуру.
— Но ведь я не мог ему этого поручить! Как он узнал? Как отыскал наш дом?
— И ты меня об этом спрашиваешь?
— Нет, самого себя. Ну и задал мне Абибал загадку! Надо сказать, что, оставив тебя, я всё время испытывал волнение. Ты ведь оставался заложником. Но я ни с кем не поделился. А что, если это Залмоксис?
— Какой ещё Залмоксис?! Ты мне о нём ничего не говорил.
— Раб Метеоха, сына Мильтиада.
— Какого Мильтиада? Херсонесского?
— Да, афинянина. Залмоксис был со мной на корабле до Кипра. Удивительный мальчик! Конечно же это он прочёл мои мысли и догадался о моём волнении. Только он мог направить к тебе Абибала.
Дикари
Поликрат и Меандрий шли по огибавшей город стене, разговаривая вполголоса. Внизу пылали костры, и вместе с едким дымом доносился запах горящего жира. Но голосов не было слышно.
— Молчуны, — пробасил Меандрий раздражённо. — Я просил стражей прислушиваться, о чём они говорят, чтобы хоть что-нибудь выведать об их планах. Жарят и жрут баранину! Иногда перебрасываются отдельными словами и так же молча занимаются эросом.
— Жаль, — сказал Поликрат. — Я ещё думал, не подослать ли к ним наших красоток, чтобы они развязали им языки. Наверное, и те, что ворвались к нам в город, были любовниками.
— На всякий случай, — отозвался Меандрий, — я приказал положить трупы в мёд. Если спартанцы захотят их похоронить, можно будет вступить в переговоры. И ещё я подумал: что заставило спартанцев вопреки их обычаям покинуть Пелопоннес? Обещание богатой добычи?
Поликрат прислонился к выступу стены и внимательно посмотрел на своего казначея.
— Допустим. Хотя мне трудно себе представить, как Силосонт смог их уговорить.
— Тогда, — продолжил Меандрий, — мы можем им дать наличными.
Поликрат рассмеялся:
— Но золото ведь ещё у Оройта.
— Хватит и своего.
Меандрий засунул руку за гиматий, и на его ладони заблестела горсть монет.
— Золотые! — выдохнул Поликрат. — Откуда это богатство? Не отыскал ли ты клад Анкея?
— Главк ведь был самосцем, — торжествующе произнёс Меандрий. — Он научил нас сплавлять металлы.
— Я тебя не понимаю.
— Я наплавил тонкий слой золота на оловянные монеты.
Поликрат взял драхму и всмотрелся в неё.
— При свете луны не отличить.
— Убеждён, что и при свете Гелиоса тоже. На зуб же, надеюсь, они пробовать не будут.
Поликрат пожал плечами:
— Как же ты передашь всё это спартанцам? Спустишься вниз или кинешь со стены?
— Пока у меня лишь то, что в ладонях. Закончим работу, тогда и подумаю.
Сразу после прогулки Поликрат погрузился в сон. И приснился ему ящик с золотом и улыбающееся лицо Оройта, дружески похлопывавшего его по плечу.
Пробудившись, он увидел в предрассветном полумраке очертания другого, привычного лица.
— Меандрий?! — воскликнул он. — Что случилось?
— Ушли!
— Кто ушёл? — не понял Поликрат.
— Спартанцы!
— Как спартанцы? Куда?
— Снялись перед рассветом и, не проронив ни слова, строем двинулись к кораблям.
— Ничего не понимаю.
— Думаю, в Спарте что-то стряслось.
— Вот и не пригодилось твоё фальшивое золото. Я как раз во сне настоящее видел рядом с Оройтом, мне его передающим.
Меандрий промолчал. По лидийским поверьям, золото во сне считалось дурным знаком.
Приглашение
— Мне сказали, что ты хочешь меня видеть, — проговорил Демокед, вступая в лесху.
Он был в белом гиматии с повязкой на лбу и, видимо, только что осматривал раненых критян.
— Это так, — отозвался Поликрат. — Я всегда рад тебя видеть. Но сегодня надо поговорить о деле. Обещание доставить тебя в Коринф, как ты понимаешь, я нарушил не по своей вине. Тебе пришлось пережить волнения осады, лечить раненых. Это не входило в твои обязанности и требует вознаграждения, которое я буду счастлив тебе вручить вместе с прежним долгом и всего через несколько дней, если ты соблаговолишь сопровождать меня в Магнезию. Дело в том, что Оройт отыскал сокровища Креза.
— А перстня его предка Гига, делающего человека невидимкой, он случайно не нашёл? — усмехнулся Демокед. — И с какой стати он решил тебя облагодетельствовать? Ведь это твой злейший враг и, как ты сам мне говорил, виновник твоей болезни.
— Милый мой! — сказал Поликрат, пододвигаясь к Демокеду. — Это политика, а не медицина, и здесь действуют свои законы. Злейший враг подчас становится лучшим другом, и наоборот. Ведь тебе известно, что остров разграблен, а я разорён не кем-нибудь, а Пифагором, доставившим самосские корабли изгнанникам. Оройт — а у него на Самосе есть глаза и уши — понял, какова сила спартанцев, и решил меня поддержать. Зная, что я лишился кораблей, он даёт мне золото для восстановления флота, видя в нём щит для принадлежащего персам Ионийского побережья. Ведь собственного флота у персов нет. Им служат финикийцы, которым, как показала затеянная Камбизом война против Кархедона, полностью доверять нельзя. Таковы, как я понимаю, расчёты, заставившие Оройта переменить ко мне отношение, тем более что теперь он не опасается Камбиза. Что же касается клада, то и я поначалу заподозрил неладное и поэтому послал вместе с гонцом Оройта Меандрия. Оройт показал ему сундук, полный золота, и поведал удивительную историю его находки. Я не буду пересказывать. Конечно же, если ты в чём-то сомневаешься, можешь подождать моего возвращения. Если же будешь меня сопровождать, то на том же корабле — он теперь у меня единственный — отправлю тебя в Коринф или, если пожелаешь, прямо в Кротон.
— От этого я не откажусь, особенно после гибели И вика.
— Какого Ивика? Неужели поэта?
— Поэта. Ко мне на приём в Кротон из Регия, родины Ивика, прибыл старик, его отец, с жалобой на боли в сердце. От него я это и узнал. После завершения удачной торговой сделки Ивик направился на Истмийские игры, и по пути на него напали разбойники. Их потом поймали. Но ведь человека не вернёшь. И теперь от Ивика остались лишь стихи да поговорка «Ивиковы журавли».
— А при чём здесь журавли?
— Странная история. Не знаю, можно ли ей верить. Рассказывают, будто бы перед гибелью Ивик успел крикнуть пролетавшим журавлям: «Отомстите за Ивика, перелётные птицы!»
— А как это стало известно? Ведь свидетелей убийства быть не могло.
— Не было, кроме журавлей. И разбойники не взяли их в расчёт. Разделив добро Ивика, они явились на игры, чтобы взглянуть на то, чего лишили поэта, и заняли места среди зрителей. Как раз в это время, когда состязались певцы, в небе Показались журавли — может быть, не та, а какая-то иная вереница. И тут один из душегубов в ужасе вскрикнул: «Ивиковы журавли!» И эти слова услышал гостеприимен Ивика, ждавший его на игры и волновавшийся, почему его нет. «Вот они, злодеи, держите их!» — закричал он. Атлеты схватили разбойников, да так крепко, что они сразу признались во всём и на другой же день были казнены.
— Да... Не ведает человек, что его ждёт. Знай я такое, никогда бы Ивика не отпустил с Самоса, заменившего ему на несколько лет, как и Анакреонту, отечество. Жаль, что Анакреонта не будет с нами. Его пригласил в Афины Гиппарх. А то бы он мог воспользоваться встречей с Оройтом и походатайствовать за своих соотечественников теосцев.
Архий и Либон
Поликрат и Меандрий стояли перед двумя только что установленными стелами. На каждой из них было по имени — Архий и Либон.
