Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа
И все же Гейне чувствовал себя неустроенным, не нашедшим места в жизни. Дядя Соломон встретил его по возвращении из Англии с крайним раздражением. Он не мог простить Генриху его лондонской проделки с аккредитивом и в ярости кричал, что племянник хочет разорить его. Тщетно жена Соломона, отличавшаяся добродушием Бетти, старалась примирить его с племянником.
Генрих даже избегал появляться в доме банкира, тем более что там гостила приехавшая из Кенигсберга Амалия с мужем Фридлендером. Все-таки ему пришлось повидаться с ними. Поэт с горечью подумал, что одиннадцать лет разлуки выветрили аромат любви. В уме вертелись написанные им когда-то строчки:
Покуда я медлил, вздыхал и мечтал,Скитался по свету и тайно страдал,Устав дожидаться меня наконец,Моя дорогая пошла под венецИ стала жить в любви да в советеС глупейшим из всех дураков на свете .Моя дорогая чиста и нежна,Царит в моем сердце и в мыслях она.Пионы щечки, фиалки глазки, —Мы жить могли бы точно в сказке,Но я прозевал мое счастье, друзья,И в этом глупейшая глупость моя.
Гейне хотел во что бы то ни стало вырваться из Гамбурга. Неожиданно он получил приглашение от мюнхенского издателя барона Котта занять место одного из редакторов газеты «Политические анналы». Поэт с радостью согласился и в последних числах октября отправился в Мюнхен. Путь Гейне лежал через Геттинген, Кассель, Франкфурт, Штутгарт.
В Геттингене его дружелюбно принял профессор Сарториус, один из немногих геттингенцев, не пострадавших от стрел Гейне. В Касселе Гейне пробыл неделю в обществе Якоба и Вильгельма Гриммов, сказки которых он очень любил, а их третий брат Людвиг, известный художник, нарисовал портрет Гейне. Поэт посмеивался над романтической приукрашенностью своего облика: «Длинное немецкое лицо, очи, полные тоски, подъяты к небесам».
Во время пребывания во Франкфурте-на-Майне он охотно встречался с Людвигом Берне, входившим в моду радикальным публицистом; в Штутгарте повидался с журналистом Вольфгангом Менцелем, товарищем по Боннскому университету. Гейне тогда и не подозревал, что через несколько лет Менцель станет его злейшим врагом и прислужником реакции.
Гейне льстила его популярность, но в Гейдельберге ему довелось познакомиться с ее оборотной стороной. Он навестил своего брата Макса, учившегося там на медицинском факультете, и вместе с ним и другими студентами совершил прогулку в горы. Вюртембергский полицейский подошел к нему и спросил, не имеет ли он честь видеть перед собой поэта Гейне. Растроганный таким вниманием со стороны прислужника власти, Гейне весело подтвердил, что он действительно поэт. Но тут же его постигло горькое разочарование, когда полицейский заявил, что именем закона он должен немедленно покинуть границы Вюртембергского княжества, иначе ему грозит арест. Пришлось срочно оставить Гейдельберг.
«Новые Афины»
В застекленной галерее загородного мюнхенского ресторана в солнечный зимний день 1827 года за столиком сидели двое: один — пожилой, солидный и сосредоточенный, другой — молодой, с нервными, порывистыми движениями. Он возбужденно что-то доказывал старшему, и его красивые белые руки взлетали вверх, словно рвались за полетом мысли. Тот, что постарше, был мюнхенским журналистом, редактором газеты «Политические анналы», по фамилии Линднер; его собеседник — Генрих Гейне, который недавно приехал в столицу Баварии и совместно 6 ним редактировал газету.
— Я не укоряю вас, дорогой Гейне, — рассудительно говорил Линднер, — вы еще молоды и рветесь в бой. Я лучше вас знаю условия жизни в нашем королевстве. Если мы пойдем по вашему пути и будем задевать католическую партию, наша газета приобретет несколько сот новых подписчиков из числа либералов. Но это продлится недолго. Газету закроют, а нас с вами вышлют, пожалуй, из Баварии. Наш издатель барон Котта слишком стар, чтобы подвергаться таким испытаниям, и он никогда не был под подозрением у властей.
Гейне с досадливым выражением лица слушал размеренную, поучающую речь Линднера. Вдруг он улыбнулся: сколько людей хотят его образумить, убедить в том, что надо отказаться от безрассудства! Вот Губиц моложе Линднера, а говорил ему все то же. Но Гарри не хочет и не умеет быть благоразумным в том духе, как этого желают благонамеренные господа.
— Нет, дорогой Линднер, — сказал Гейне, — очевидно, мне не место в Германии. Я ведь давно помышляю о том, чтобы уехать в Париж. Что меня удерживает от этого? Одно маленькое обстоятельство: я люблю родину и вряд ли смогу жить вдали от нее. Что касается ваших упреков, они не совсем справедливы. Ведь я добросовестно работаю в газете и оказываю ей большую услугу тем, что не пишу в ней. Мои статьи создали бы дурную репутацию и барону Котта и вам.
Линднер засмеялся:
— Вы так талантливы, Гейне, что иной раз можно пожертвовать и репутацией. Но язык… язык ваш — это жало змеи…
— Ах, Линднер, — воскликнул Гейне, — к чему такая ирония!
Девушка, разносившая на подносе пиво, приняла восклицание Гейне за обращение к ней и быстро сказала:
— У нас, господин, нет такого пива — «ирония», но я могу принести францисканское или брауншвейгское.
— Два францисканских, — со смехом сказал Гейне и, обращаясь к Линднеру, добавил: — Я уже успел полюбить Мюнхен, и многое в нем мне кажется приятным, но самое ужасное то, что «иронию» заменяют францисканским[10] ханжеством.
Линднер укоризненно покачал головой:
— Вы дождетесь, что патер Деллингер возьмется за вас в своей газете, и тогда не видать вам профессорской кафедры в Мюнхенском университете!
— Кстати, — заметил Гейне, — вы давно обещаете познакомить меня с министром Шенком. Он мог бы посодействовать мне в получении кафедры.
— Я уже говорил о вас, — ответил Линднер. — Он относится весьма доброжелательно к вам и хорошо знает ваши стихи. Ведь он сам и поэт и драматург.
В это время к галерее ресторана подкатил нарядный экипаж. Сквозь высокие окна было видно, как из экипажа вышли двое мужчин и две дамы, весело и оживленно беседующие. Линднер воскликнул:
— Все происходит как в плохой комедии! Вот сам Шенк приехал сюда, а с ним русский дипломат барон Тютчев, его жена и ее сестра, прелестная Клотильда Ботмер.
Через несколько минут Линднер познакомил Гейне с приехавшими в ресторан. Так началась дружба немецкого поэта с русским поэтом Федором Ивановичем Тютчевым. Двадцатичетырехлетний дипломат, служивший в русском посольстве, был всего два года в Мюнхене, но он успел полюбить баварскую столицу, которую новый король Людвиг I обещал превратить в «новые Афины». На первых порах король разыгрывал из себя либерала и покровителя наук и искусств. Город застраивался красивыми зданиями в античном стиле. Талантливый архитектор Лео Кленце немало способствовал украшению Мюнхена. Картинные галереи и музеи, недавно открытый Мюнхенский университет привлекали внимание всей страны. Министр внутренних дел Шенк пригласил в университет философа Шеллинга, привлек в Баварию многих выдающихся художников. В мюнхенской Пинакотеке (картинной галерее) и Глиптотеке (музее скульптуры) было собрано множество денных произведений искусств. Все эти культурные начинания в «новых Афинах» не переродили баварских немцев в древних эллинов. В городе царил затхлый дух католичества, потому что в свое время Южная Германия была меньше всего задета реформой Мартина Лютера. Монахи-иезуиты и католические попы ревностно охраняли души своих прихожан от «французской заразы», то есть от проникновения идей французских просветителей.
Поселившись в Мюнхене, Тютчев вскоре женился на молодой вдове, урожденной графине Ботмер, принадлежавшей к старой баварской знати. Она была очаровательной и общительной женщиной, и вскоре скромная гостиная Тютчевых стала средоточием всех выдающихся людей города. Там бывали и министр Шенк, и молодой драматург Михаэль Беер, брат композитора Джакомо Мейербера, философы Окен и Шеллинг, художник Корнелиус и его товарищи — мюнхенские живописцы. Завсегдатаем в доме Тютчевых стал и Гейне. Здесь ему нравилось все: и строгий, взыскательный хозяин дома, не по летам серьезный и до глубины души преданный поэзии, и жизнерадостная хозяйка, Элеонора, и ее сестра Клотильда с лицом греческой камеи, чуткая и нежная почитательница «Книги песен». Вся семья любила слушать, когда Гейне читал свои стихи спокойным, ровным голосом — казалось, без всяких интонаций.
Однажды Гейне пришел к Тютчевым. В доме никого не было из посторонних, и Федор Иванович сказал немецкому поэту:
— Я перевел несколько ваших стихотворений на русский язык и отослал их в Петербург.
Гейне взволновали слова Тютчева. Впервые его стихотворения зазвучат на другом языке, да еще на русском, в далекой и таинственной стране с необъятными дремучими лесами и зимними стужами. Гейне очень мало знал о России, больше по рассказам Шамиссо, Козловского и теперь Тютчева. Его друг Эвген фон Бреза неодобрительно говорил о царе и «русском кнуте». Да могло ли быть иначе: ведь русское самодержавие содействовало уничтожению самостоятельности Польши.
