Вера Морозова - Женщины революции
Дальше идти некуда. Девушка остановилась. Городовой зло выговаривал студенту, не желавшему отвечать на вопросы. Студент язвил, хохотал, как при щекотке, и чем-то умудрялся дразнить городового. Потом сел на снег и принялся расшнуровывать ботинки:
— Господин городовой, вот сниму ботинки, и увидите, что и там нет оружия… — Студент шутовски бил себя в грудь и, закатив глаза, крестился: — Господи, преврати меня в соляной столб, коли совру…
Унтер, подкрутив ус, подозвал солдата.
— Обыскать! — бросил зло. Он равно не одобрял поведения студента, как и медлительности городового. — Да, да, обыскать…
Людвинская опустила сумку на землю, Поставила на сухое местечко и приготовилась ждать развязки.
Солдат козырнул и сделал шаг вперёд. Говорил деревянным голосом, подражая унтеру:
— Оружие есть? Литература?
— Мы мастеровые с Молдаванки… Зачем нам оружие?! Здесь у господ водопровод чинили, потолок протёк. — Людвинская отвечала не спеша.
— Подними руки! — приказал солдат, не выпуская из поля зрения рассерженного унтера.
Студент сбросил шинель на мокрый снег и грозился снять не только мундирчик, но и рубаху. Злонамеренность была явная, хотя студент выказывал великое старание.
— Подними руки! — повторил солдат, невольно прислушиваясь к крикам студента.
— Смотри, ваше благородие! — с вызовом бросила Людвинская, устав от долгого ожидания несчастья. — Смотри… Один чёрт…
Она подняла руки. Вот и всё. Как это быстро и просто! Сейчас солдат обнаружит пистолет и в сумку заглянет. Конец! Сердце билось яростно. По чрезвычайным законам, введённым в декабрьские дни, «при обнаружении оружия — расстрел на месте без суда и следствия». Расстрел… Почему бы для неё не сделать исключения?! Лицо исказила болезненная гримаса. Да, действительно, почему?! Оружие есть и в кармане, и в сумке. Впрочем, она пощады и не думает просить: как все, так и она.
Солдат невысокого роста. С чернявым лицом. Быстрыми глазами в густых ресницах. Рот крупный. В уголках губ сердитые складки. «Небось ему и расстрелять поручат, — промелькнуло у девушки. — Что ж? Такой расстреляет. Вот и винтовку перекинул через плечо. На шинели осталась полоса от ремня. Неужто такой снег? Солдат-то, как дед-мороз в пушистой вате».
Татьяна с какой-то болезненностью всматривалась в солдата…
— Рррас-стег-ни пальтишко, парень! — Очевидно, солдат повторил несколько раз. Шея покраснела, и голос звенел: — Ррас-стегни… Одурел от страха, вишь, ничего не слышит…
Татьяна с безразличием расстегнула пальто. Очевидно, от волнения она плохо понимала, чего требовал солдат. Унтер довольно кивнул солдату и направился к неугомонному студенту, который, словно на торгах, в расстёгнутой рубахе бросал о сырую землю скомканную шапку.
Руки солдата начали прощупывать карманы пальто. Пистолет лежал в правом кармане. Под тяжестью его карман провисал. И сразу же рука солдата наткнулась на пистолет. Глаза его расширились, испуганно забегали зрачки. Для верности или от неожиданности он заглянул в карман. Да, заглянул — в этом она была свято уверена. И отпрянул. Рука, вздрогнув, отлетела. Глаза их встретились. Её — усталые и спокойные, и его — встревоженные и безумные. Она не могла больше страдать. Казалось, он кричал: «Нет… Нет… Нет!..» А она, посмеиваясь, твердила: «Да… Да… Да…» Вот глаза солдата сузились, беспокойно метнулись и оцепенели.
— Ты что, словно бабу щупаешь?! — загоготал унтер, покончив свои дела со студентом.
Солдат опустил руки. Кругом захохотали. Конечно, чему не засмеёшься, проторчав день-деньской под мокрым снегом да вылавливая смутьянов по приказу начальства.
Солдат подобрался.
— Про-ходи, бро-дяга! — Грубо выругался. — Кому говорю… Шляются тут всякие…
Татьяна боялась ослышаться… Вытерла ладонью пот со лба. Она с трудом воспринимала происходящее. Солдат…. Оружие… Студент… Унтер… Но сумку подхватила, как пёрышко, не давая возможности заглянуть в неё солдату. В глазах улыбка. Женская. Беспомощная.
— То-пай… То-пай, браток! — торопил её солдат, опасаясь приближающегося унтера. — Какого чёрта мешкаешь…
Солдаты, занявшие проход, расступились. Людвинская ещё раз оглянулась на своего спасителя и оказалась на Почтовой. Шла торопливо, ожидая погони. Шла, боясь поверить в удачу, поверить в жизнь.
Солнце выкатилось из толщи облаков и, раскидывая широкие лучи, заливало город. И новое, неизведанное чувство радости бытия охватило девушку.
На перекрёстке у мясного магазина извозчик. Верх пролётки раскрыт, как гармошка, и залеплен мокрым снегом. В глубине знакомое лицо. Ванюши. С крупными рыжими веснушками. Он с тревогой посматривал на приближавшуюся девушку. Вот соскочил и, нарушая конспирацию, кинулся навстречу. Выхватил сумку и что-то невнятное пробормотал.
Людвинская не сделала ему замечания. Безвольно передала сумку, за которую едва не заплатила жизнью, и свалилась на сиденье. Извозчик хлестнул лошадь. Девушка не удержалась и ударилась головой, провела рукой по лицу — слёзы… Значит, она плакала?! Но когда?!
Она закрыла глаза и старалась забыться, как после кошмарного сна. А город бежал знакомыми улицами и домами, площадями и фонтанами.
Териоки
Петербургскую партийную конференцию было решено провести в Териоках. Стоял ноябрь 1907 года. Холодный. Дождливый. С мокрым снегом и пронизывающим ветром.
— В Териоках на станции тебя встретят. Вот держи салфетку. — Попов, известный в подполье под кличкой Пека, протянул свёрнутый пакетик.
— Салфетка… Бумажная. С голубым ободком. — Людвинская, не сдержав любопытства, развернула подарок Попова. — Зачем?! А… Значит, опять к больному зубу буду прикладывать.
— Слава богу, уразумела. — На лице Попова весёлое изумление. — Только смотри в поезде смирно сиди.
Татьяна удивлённо подняла глаза. Большие. Чёрные. Попов, секретарь Петербургского комитета партии, зря слов на ветер не бросал. Следовательно… Но от одной мысли у неё перехватило дыхание. Спросить не посмела и решила перевести разговор.
— Значит, решено провести конференцию в Финляндии?!
— Да, в Петербурге опасно. Охранка совсем озверела, хватает правого и виноватого. — Попов с необыкновенной серьёзностью закончил: — К тому же есть основания быть весьма осторожными и обеспокоенными…
И вновь Попов не договорил самое главное. Татьяна это хорошо понимала. Она читала озабоченность и в его голубых глазах, и в складках у губ, и в некоторой медлительности разговора, словно разговор имел ещё иной, тайный смысл. Будто айсберг плывёт по морю — меньшая часть его всем видна, а главная глубоко скрыта водой.
— Значит, помни об осторожности и проверяйся хорошенько, — вновь усилил её тревогу Попов.
Татьяна вопросов не задавала. Понимала их бесполезность, но внутренне сжалась: «Неужели?!» Нет, в условиях такой слежки, а точнее, террора это было бы безумием. Впрочем, момент в рабочем движении тяжелейший, и слово его очень важно. Кто знает? И вопрос на конференции большой: об отношении политических партий к предстоящим выборам в Государственную думу. Будут ли большевики участвовать в выборах?! Сумеют ли провести своего депутата?! Или новый бойкот?! Да разве мало споров в таком труднейшем подполье?!
На вокзале делегаты садились в разные вагоны. Большинство знали друг друга, но никто и бровью не повёл. Конспирация! Мужчины с сумками, с которыми обычно железнодорожники отправляются в рейс. Женщины с бидонами, чтобы быть похожими на финских молочниц. Неподалёку сидела Розалия Землячка. В модной шляпке. Под модной вуалью. В руках французская книга. Рядом, бесспорно, шпик. Да, Землячке придётся поводить его за нос. Что ж! Не впервой!
Землячка вызывала у Людвинской восхищение. Они познакомились в Одессе, куда частенько приезжала Землячка. Споры вела с меньшевиками жаркие и с блеском! Вот кто по-настоящему образован! В Одессу явилась светской дамой. В огромной шляпе «птичье гнездо» — изделии французских модисток. В высокой причёске привезла клише запретного издания. Они потом размножили его в типографии. Но вот Землячка заговорила со шпиком. Нараспев. Полупрезрительно, как и положено светской даме. Что-то спросила по-французски и повела плечами. Шпик не понял её. «Так-то, голубчик», — радовалась Людвинская, поглядывая на смущённого шпика.
Это вынужденное бездействие, тихий перестук колёс, плавное покачивание всегда располагали к раздумью.
Она припомнила разговор с Поповым, его манеру держаться, мягкий юмор, а главное — озабоченность, которую и ранее она замечала. Загадка, разгадка да семь вёрст правды… Попов выглядел плохо: туберкулёз, нажитый в тюрьмах, давал о себе знать. Кашлял отчаянно, и платок в крови. Он пытался его скомкать, но она-то видела кровь, яркую, алую. В условиях петербургской сырости, конечно, кровохарканье к добру не приведёт. Говорят, у него есть жена и дети. Есть, но видит он их от случая до случая…
