Савва Дангулов - Дипломаты
— А не полагаете ли вы, что новое русское правительство призвало такого человека, как Чичерин, чтобы найти общий язык с Западом?
Однако германский советник шел все дальше, разумеется, его интересовал не столько облик Чичерина, сколько характер явления, связанного с возвращением Георгия Васильевича в Россию.
— Вы сказали: «Найти общий язык…» В каком смысле?
Рицлер отстранил книгу. Сейчас она лежала перед Петром. Петр даже чувствовал ее дыхание. Так дышит сама древность. Запах пыли, сладковатый запах плесени.
— Смысл вполне определенный: человек из той среды внушит большее доверие Западу. Не так ли?
— Так можно говорить о человеке, за плечами которого нет ничего, кроме происхождения, — произнес Петр не без запальчивости. — Но Чичерин — революционер.
Немец улыбнулся, как показалось Петру, снисходительно.
— Верно, все верно — революционер, — согласился Рицлер. — Это важно для вас, а для Запада значительно иное: его происхождение, круг его прежних и нынешних связей, круг его интересов. Кстати. Запад в наши дни — понятие отнюдь не монолитное. Кажется, отец Чичерина представлял русские интересы в одном из германских княжеств?
Петр заметил: Рицлер был достаточно последователен в своих вопросах. Ему определенно хотелось установить, какая культура причастна к воспитанию Чичерина: немецкая или, быть может, галльская.
— Но такое знание языка… — Рицлер запнулся. Его диагноз точен: великолепный немецкий Чичерина недвусмысленно показывает, какая культура участвовала в становлении человека. — К тому же Моцарт? — вдруг поднял бледные глаза. Рицлер. — Мне сказали, что Чичерин не раз наезжал в Зальцбург…
Рицлер положил перед Петром свои белые руки и медленно скрепил их. Сейчас видны твердые манжеты и крупные запонки на них, нарочито грубые, точно кованые, затянутые благородной чернью.
— Вы осведомлены лучше меня, — заметил Петр.
Рицлер сжимал ладони все крепче, пальцы похрустывали. Сейчас знаки на запонках весьма отчетливы — голова оленя с ветвистыми рогами, очевидно, знак рода. Как кажется Петру, есть что-то общее между книгой, заключенной в ветхую кожу, и этими запонками, затянутыми тусклой пленкой времени… Наверно, не часто философ становится дипломатом, однако, когда он им становится, возникшая смесь должна обладать силой динамита. Но вот вопрос: все, что спросил Рицлер о Чичерине, интересует его само по себе или является своеобразным преддверием того, что составляет предмет его главных забот сегодня?
У него бледные глаза. Настолько бледные, что кажется, глаза слились с тенями, заполнившими глазные чаши, и стали неестественно большими. Так и есть: все, что было сказано до сих пор, лишь своеобразное вступление к тому, что Рицлер хотел спросить.
— То, что я скажу, всего лишь мои сомнения, впрочем, не только мои. Верьте мне, господин Белодед, не только…
Он опустился в кресло и резким движением отодвинул книгу в сторону, и этот жест больше чем что-нибудь иное свидетельствовал, как важно для него то, что он намерен сейчас сказать.
— Я немного историк («О философии — ни слова. Он немного историк, впрочем, как каждый философ!»), а коли историк, то должен видеть перспективу… Вы хотите знать, что я имею в виду? Перспективу мира между Россией и Германией, вернее, реальные результат ты, которые даст он одной стороне и другой: Германии — победить. России — встать на ноги… Итак, главное в умении считать. Кто точнее подсчитал, тот и выиграл… Хотя точность и немецкое качество, результаты могут быть самые неожиданные.
Недоуменно и робко Рицлер смотрел на Белодеда: сейчас тени, заполнившие глазные чаши немца, размылись и глаза, наверно, выглядят, как обычно: они круглы, будто шляпки гвоздей.
— Будь я русским, я бы построил свои расчеты так, — вдруг произнес Рицлер. — Я бы заключил договор и принялся ждать. Вне зависимости от меня в действие пришли две силы: война на Западе и германская революция. В революцию я не верю и с легкой душой сбрасываю ее со счетов. Остается война на Западе. С этим доводом нельзя не считаться. Он действует, как часы на мине замедленного действия. В заданную минуту часы сработают, и мина взорвется. К моменту, когда это произойдет, Россия уже будет не та, что сегодня, — наверно, месяцы передышки для России жизни подобны. Что скрывать, в минуту смертельной схватки, я не оговорился, именно смертельной, которая нас ожидает на Западе. Россия будет готова изгнать завоевателей со своей земли… кто бы они ни были. Признайтесь, что дело обстоит именно так?.. — заглянул Рицлер в глаза Петру. — По крайней мере, к этому сводятся расчеты русских. Так ведь?
— Вы хотите, чтобы я был в такой же мере откровенен, как и вы? — усмехнулся Белодед.
Но Рицлер точно не услышал в словах Петра иронии — не в интересах немца было обнаруживать ее.
— Да, разумеется, — подхватил Рицлер. — Кстати, не скрою, что у нас главенствует мнение, особенно среди военных: продолжать войну на Востоке до победы, полностью овладеть ситуацией и таким образом подготовиться к ключевому поединку на Западе. Все, кто держится иной точки зрения и стоит за договор с русскими, не могут не принимать в расчет доводы наших военных и согласятся на мир при одном условии: самом полном удовлетворении германских требований. Кстати, только так они могут заставить военных отказаться от идеи продолжать войну на Востоке, — лицо Рицлера стало влажным, ему нелегко дались эти несколько слов. — Как видите, мнения на мир с Россией у нас разделились, как, очевидно, и у вас?
Петр насторожился: чего ради Рицлер вдруг распахнулся перед ним?.. Неспроста же он прекратил исповедовать Петра и сам стал исповедоваться. Или он смилостивился над Белодедом и великодушно позволил ему встать на ноги! Петр тревожно затих; к черту дипломатию, если надо жертвовать своей первоприродой!.. Вот сейчас трахнуть кулачищем по столу так, чтобы вместе со старым фолиантом подпрыгнул и затрясся в предсмертном ознобе Рицлер.
— Вы хотите, чтобы и у нас было два мнения? — спросил Петр, не глядя на собеседника.
— А зачем мне хотеть? — произнес Рицлер и отодвинулся от стола. — Я знаю и так: два.
Петр шумно поднялся, задев коленом ломберный столик, книга в ветхой коже сползла со стола и шлепнулась на пол.
— А не полагаете ли вы. господин советник, что это частное дело России? — спросил Петр, тяжело дыша.
Рицлера будто кинуло в дальний угол комнаты.
— Да что вы, коллега? — произнес он громко, чтобы голос его был услышан за пределами библиотеки.
Их разделяло сейчас не больше трех шагов, на полу между ними лежала книга.
— Коллега! — почти выкрикнул Рицлер.
Петр ощутил движение ветра, который неожиданно ворвался в комнату. Он обернулся: в раскрытой двери стоял Лундберг.
— Погодите, да не дуэль ли это? — произнес Лундберг и быстро зашагал к середине комнаты, чтобы поднять книгу. — Я вижу, вы уже отсчитали шаги: тогда где же секунданты и пистолеты? Впрочем, я сейчас все устрою! Старые добрые мушкеты и в рыцарских замках хранились в библиотеке.
Он распахнул дверцы книжного шкафа и, к великому изумлению Петра, действительно извлек оттуда два старинных пистолета с длинными дулами и крупными взводными курками.
— Прошу вас, господа! Да и за секундантами дело не станет. Кстати, вот и господин Чичерин… Чью сторону вы примете? Вас смутила эта старая книга на полу? Так это же нейтральная зона! Мы отсчитали шаги и установили нейтральную зону. Сейчас прогремят выстрелы, и спор будет решен…
— Нейтральной зоны не существует даже здесь… — заметил Рицлер поспешно, он не мог скрыть своей радости по поводу столь своевременного появления Чичерина.
— Все зоны лучше всего устанавливаются с помощью доброго бургундского, — возразил Чичерин. В его голосе отразилось волнение, он все понял. — Мы будем иметь возможность это сделать немедленно — я слышу, как оно пенится и клокочет, — Чичерин указал на дверь, он не спешил выйти вслед за Рицлером. — Мне остается только напомнить: применение танков в дипломатии, действительно, ограничено, — сказал он Петру, повстречавшись с ним в дверях.
35
Казалось, случай в библиотеке произвел неожиданное впечатление на хозяина — молодой русский стал ему симпатичен, и оставшиеся до ужина полчаса он не отходил от Петра ни на шаг.
— Господин Чичерин пришел не вовремя — мы бы потревожили тишину этого старого дома, а?
Он вызвался показать Петру дом и повел Белодеда сложными тропами с одного этажа на другой. Он был порядочным хвастунишкой, этот старый швед финского происхождения. Впрочем, предметом его гордости были не размеры его более чем достаточного состояния, не размеры и формы его генераторов и турбин, гордо шествующих по миру и превращающих силу рек в благородный металл, резину, хрусталь, ткань, не размеры, наконец, его престижа в различных кругах шведского общества. Нет, не это заставляло старого Лундберга гордо поднимать подбородок и вздымать грудь. Как думалось Петру, иная гордость завладела им. гордость ритмично работающим сердцем, несдающейся зоркостью глаз, каменной твердостью мускулов. Может, поэтому все тропы вели сегодня на корт да, пожалуй, в финскую баню. О, это была необыкновенная баня! Просторная, выстланная от пола до потолка голубым кафелем, с печью, обложенной бурым камнем, зримо символизирующим неуемную силу огня, который бушует в печи и прокалил стены.
