Савва Дангулов - Дипломаты
— Значит, в нашем распоряжении минут тридцать?.. — спросил Чичерин, когда автомобиль убавил скорость.
— Нет, почему же? Все сорок.
Чичерин пригладил кончиками пальцев усы — его лицо подобрело.
— Даже Литвинов со своей энергией был великодушнее.
— В наше нелегкое время. Георгий Васильевич, гости должны работать.
Петр поймал себя на том, что не может оторвать глаз от Воровского. Со времени их одесской встречи прошло восемь лет. Тогда Воровскому было почти сорок, сейчас сорок семь. Те же прекрасные радушно-внимательные глаза, тот же чистый лоб, обрамленный темными волосами, только в плечах стал уже да легкая проседь тронула бороду. А в остальном такой, как прежде, — нетерпеливо-резкий, веселый, падкий на озорное слово. Говорят, что в гимназические годы даже штраф в десять копеек за каждую остроту неспособен был остановить его.
А Воровский взглянул на Петра и нахмурился.
— Погодите: Белодед… Белодед… — Он непонятно забеспокоился. — А знаете, я вспомнил вашу фамилию в какой-то иной связи. Нет, здесь Одесса ни при чем и «Портовый вестник». — Он продолжал упорно смотреть на Петра. — Хорошо помню: я произносил вашу фамилию на днях. Но в какой связи? Однако я вам обещаю в эти три дня, пока вы будете в Стокгольме, вспомнить.
— В два дня! — смеясь, поправил Чичерин. — В два! — он показал Воровскому указательный и средний пальцы.
После сумеречного, освещенного желтым электричеством Лондона электрическое солнце залило Стокгольм. Витрины были празднично расцвечены — рождество еще не отшумело. Нескончаемой вереницей шли автомобили, казалось, что здесь их больше, чем в Лондоне. Уличная толпа выглядела и шумной и непонятно беспечной.
Стокгольмский отель «Регина», в котором остановились гости, был полон обжитой тишины, тепла и мирных запахов, которые лучше, чем все иное, свидетельствовали о благополучии и устоявшемся быте шведской столицы. Оказывается, тридцати минут достаточно, чтобы принять душ, дать дело бритвенным ножам, ощутить приятно-холодноватую свежесть новой сорочки и даже выпить по чашке черного кофе. Двухкомнатный номер создавал впечатление квартиры, домовитой и хорошо обогретой, с мерными вздохами чайника за стеной, с мягким шумом шагов, которые то нарастали, то убывали, с поляной за окном, завидно округлой, укрытой ровным снегом.
Когда оставалось лишь повязать галстуки и надеть пиджаки. Воровский осторожно произнес, точно заканчивая разговор, продолжавшийся не один час:
— Нет, это, пожалуй, дом не политиков, мечтающих о карьере, и не государственных мужей, а дом людей деловых, для которых все цели, поставленные в жизни, достигнуты и они могут позволить себе роскошь принимать людей разных.
— От большевиков до… дипломатов германского кайзера? — спросил Чичерин.
— Да, пожалуй, дипломатов кайзера, — заметил Воровский и взглянул на Чичерина, который не торопясь скрестил два конца галстука.
— Там будет Бухман?
— Нет, советник Рицлер.
Галстук в руке Чичерина оставался незавязанным.
Но Воровский не спешил.
— Необходимо уточнить, — произнес он после некоторой паузы, — готовы ли немцы перенести переговоры в Стокгольм. — Он оглядел собеседников. — Как мне кажется, Георгий Васильевич, вас немец знает меньше и будет с вами откровенен. Вам и карты в руки.
Чичерин медленно повязал галстук, стянул.
— Петра Дорофеевича он знает еще меньше, быть может, беседу с Рицлером начать ему?
Воровский бросил на Белодеда быстрый взгляд — он точно соизмерил все, что знал о Белодеде, с тем дерзким, неизведанным и сложным, что предстояло сегодня.
— Для Рицлера Белодед человек из народа, не искушенный в премудростях дипломатии, — пояснил Чичерин.
— Однако откуда немец узнает все это? — спросил Воровский — ему нелегко было во всем согласиться со своим собеседником.
— А это уж наша с вами забота. Вацлав Вацлавыч, — отозвался Чичерин; в этом дружеском поединке он не хотел оставаться в долгу. — Разумеется, ответы нашего друга должны быть лаконичными отнюдь не по форме, а по сути своей. Вы можете говорить сколько хотите, — обратился он к Петру. — Однако если ваши слова пропустить сквозь ситечко, в нем не должно остаться ни единой крупники.
— А вы полагаете, что слова Рицлера, пропущенные сквозь ситечко, позволят нам собрать пригоршню благородного металла? — заметил Воровский.
— Отнюдь я не надеюсь на это, — ответил Чичерин, он был не так напряжен, как его собеседник, и это помогало ему сберечь силы. — Однако иногда предпочтительнее находиться в положении человека, отвечающего на вопросы, чем задающего их: ничего не сообщив собеседнику ты всегда будешь знать, что его интересует.
— Вызвать на себя огонь? — спросил Воровский.
Тяжелая бровь Чичерина вздрогнула, она приходила в движение не часто.
— В дипломатии, как и на войне, иногда надо вызвать огонь на себя.
— Вызвать огонь, потом взломать позицию? — вмешался Белодед.
— Понимаю, вы хотите быть танком?
— Может быть, и танком, — согласился Петр.
Впервые голос Чичерина отвердел.
— Я вам как-то говорил. Петр Дорофеевич: в дипломатии применение танков ограничено.
— Но выяснить круг интересов Рицлера половина задачи, — Воровский хотел проникнуть в замысел Чичерина до конца.
— Совершенно верно, — отозвался Чичерин. — Вторую половину я возьму на себя. Белодед беседу начнет, я закончу.
— Я имею в виду Стокгольм.
— О Стокгольме буду говорить я, — сказал Чичерин.
Вацлав Вацлавович рассчитал точно: через час после прибытия Чичерина и Белодеда в Стокгольм русские были в доме Лундберга.
Хозяин встретил их едва ли не на парадном крыльце, помог раздеться и повел в дом. Лундберг выглядел истинным богатырем. Он был высок, крутоплеч, широк в груди и, когда ходил, держал руки на весу. Его семьдесят лет сказывались, пожалуй, только в цвете волос, слегка посеребренных на висках, да в цвете глаз, не столь ярких. Его можно было принять за старого борца, закончившего многотрудную и отнюдь не бесславную жизнь на арене и на склоне лет ставшего владельцем прибыльного дела. Петр с интересом наблюдал, как вел себя с хозяином дома Чичерин. Наверно. Георгий Васильевич отдавал должное радушию Лундберга, которое при всех обстоятельствах гостю симпатично, но видел в нем и нечто иное: хозяин был для него слишком хлопотлив и чуть-чуть фамильярен — не хватало уверенности.
Из гостей в доме оказался, и, быть может, не случайно, только Рицлер; не мешкая Лундберг повел русских к нему. Советник находился в дальней комнате дома, которая служила одновременно и библиотекой, и карточной — не поэтому ли посреди библиотеки стояли ломберные столы? Завидев Лундберга и его русских гостей. Рицлер поднялся из-за столика, где рассматривал старую книгу, и пошел им навстречу.
— Мне приятно с вами познакомиться, — сказал он по-русски с видимым удовольствием. — Очень приятно.
Потом Лундберг представил своего сына и внука. Нет, на их лицах не было и следа того, что династия Лундбергов на ущербе: они были крепки и полнокровны, как два помидора, вызревшие на сильном, отнюдь не шведском солнце. При словах: «Его величество Карл Второй» — сын Лундберга выступил вперед и склонил в поклоне голову. Внук не без достоинства сделал то же, когда Лундберг назвал его Карлом Третьим. Хозяин ни в какой мере не испытал неловкости, сообщив, что он должен выполнять на сегодняшнем приеме роль и хозяйки дома, поскольку его жена занята своими делами — сегодня вечером собрание пайщиков женского журнала, акции которого по завещанию Карл Первый переуступил ей.
34
Как условились, общий разговор с германским советником продолжался минут пять (дежурные фразы на всех широтах дежурны: погода, здоровье, впечатление о городе, немецкий язык для русского уха и русский для немецкого… что еще?). Затем Чичерин и его спутники удалились, и Петр остался с Рицлером один на один.
Петр взглянул на Рицлера: что-то в лице этого человека было старушечье, хотя человек и не был стар, быть может, мягкая округлость щек, подбородка, глаз, быть может, даже рта — у всех стариков добрые рты.
— Я немного знаю русские фамилии. По-моему, род Чичериных весьма знатен? Не так ли?
— Старый русский род, хотя далекие предки из Италии, — сказал Петр.
— Да, да… это отразила фамилия, — заметил Рицлер, — чичероне, предводитель, вожак, ведущий…
Рицлер произнес все это, не выпуская из рук книги. Петр взглянул на книгу — покоробленная кожа была ветхой и ломкой. Видно, при обработке кожу пережгли, да и цвет свидетельствовал о том же — огненно-бурый, горячий. Ни единой строки не осталось на тусклой поверхности кожи, время все стерло, кожа была голой.
— А не полагаете ли вы, что новое русское правительство призвало такого человека, как Чичерин, чтобы найти общий язык с Западом?
