Дмитрий Евдокимов - Воевода
Царевич с силой рванул ожерелье белой шёлковой рубахи, так что посыпался жемчуг, и поцеловал нательный крест.
— Узнаешь? Был он у моего старшего брата Ивана, а как он погиб, безутешный батюшка, когда я родился, от радости повесил его мне, новорождённому. Узнаешь?
Не только Шуйский, но и все бояре впились глазами в крест.
— Точно он! Неподдельный! Его ещё Димитрий Донской носил! — раздался говор бояр.
Царевич, бросив на них горделивый взгляд, бережно убрал крест и вновь вернулся на трон. Голос его неожиданно увял, и он сказал негромко:
— Многие, ох многие вины на тебе, Василий! Из-за твоей лжи, будто я сам в Угличе на свайку наткнулся и помер, матушка моя по повелению Бориски пятнадцать лет по дальним монастырям скитается. И мои дядья по тюрьмам все эти годы сидели. Как этот грех с себя сымешь?
— Прости меня, батюшка государь! — снова в голос зарыдал Шуйский. — Вестимо, Годунова боялся. Если бы тогда не показал, как он хотел, не видеть бы мне своей головушки.
— Бог простит! — покачал головой Димитрий, и глаза его снова сверкнули злобой. — Но то старые вины. А есть и новые. Показали твои людишки, что сегодня голов лишатся на Красной площади, будто велел ты, Василий, мутить народ, чтобы не меня, а тебя царём выкликнули. Деи, ещё не поздно, пока царевич не коронован. Что, скажешь, наговоры?
— Наговоры, государь, наговоры. Никогда и не мыслил...
— Так что, прикажешь твоих людишек сюда привести? Пусть при всех покаются...
— Не надо! — испуганно закрыв лицо руками, тихо произнёс Шуйский.
— Не надо! — согласился Димитрий и снова обвёл тяжёлым взглядом притихших бояр. — Так как решать будем, бояре? И как я матушке своей в глаза гляну, если этот ирод, из-за которого она столько мучений претерпела, будет процветать?
— Казнить собаку! — истерично выкрикнул Богдан Бельский. — Он и мне изрядно насолил!
— Голову отрубить всенародно, на Красной площади! — добавил Пётр Басманов.
Шуйский завыл в голос. Не выдержал Дмитрий Шуйский:
— Прости, государь, ты его, неразумного!
— Вот как времена меняются! — усмехнулся царевич. — Младший брат старшего в неразумии укоряет.
Потом обратился к Мстиславскому:
— А ты как, Фёдор Иванович, считаешь? Или сам тоже тайно о троне помышляешь!
Тот испуганно, как ворон, взметнул руки, уронив посох:
— Нет, нет! Помилуй мя и спаси!
— Так, значит, и решили! — удовлетворённо сказал Димитрий и, повернувшись к дьяку, чётко произнёс: — Повелеваем в ближайшее воскресенье смутьяну и вору Ваське Шуйскому всенародно на Красной площади отрубить голову. А братов — Дмитрия и Ивана за то, что не сумели вразумить своего старшего, в опалу, в их галицкие вотчины...
После обеда царевич с Басмановым и Маржере отправились осматривать дворцовые мастерские. Капитан удивлялся пытливости Димитрия, который беспрестанно задавал вопросы портным, шившим царские одеяния для коронации, плотникам, получившим от него заказ на лавки и столы для нового дворца, бронщикам, ковавшим кирасы для телохранителей царевича, оружейникам, изготавливавшим пистоли не хуже европейских.
Царевич радовался, как дитя, глядя на своих мастеровых.
— Это тебе не бояре, которым бы только дрыхнуть после обеда! — весело сказал он Басманову. — Глянь, как работают!
Особенно долго он пробыл в ювелирной мастерской, наблюдал за отливкой пластин, а затем чеканкой золотых монет, предназначенных для коронации, любовался игрой гранёных алмазов и рубинов, которые должны были украсить корону будущей царицы. Таких корон на Руси ещё не делалось, поэтому царевич придирчиво рассматривал рисунки короны, которая украсит голову Марины.
— Где камни берёте? — спросил он у старшего ювелира, немца.
— Выдают из казны вашей милости.
Царевич живо обернулся к Басманову и сказал с упрёком:
— Как же мы мою казну до сих пор не осмотрели? Я ведь и не знаю толком, насколько я богат. Как туда пройти?
— В Благовещенском соборе за алтарём есть вход в подземелье, который денно и нощно охраняют специальные ключники.
— Так веди меня туда! — нетерпеливо воскликнул Димитрий.
Басманов покосился на ювелиров, занятых своим делом, и, нагнувшись к уху царевича, прошептал:
— Есть ещё один, потаённый, ход, прямо из твоей опочивальни.
Царевич схватил его за руку:
— Если потаённый, то откуда ты знаешь?
Басманов поклонился:
— Для меня, охраняющего твою жизнь, государь, нет тайн во дворце.
В опочивальне узловая печь оказалась фальшивой — одна из её стен, покрытых узорными изразцами, поворачивалась так, что открывала коридор, ведущий к винтовой лестнице. Маржере с зажжённой свечой шёл впереди, сзади царевич, последним — Басманов. Спустившись глубоко вниз, они вышли в прямой туннель, обложенный белым известковым камнем, с низким сводчатым потолком. Миновав сажен двести, упёрлись в кованую дверь. На вопросительный взгляд Маржере Басманов молча протянул большой узорчатый ключ. С мелодичным звоном повернулся замок. Царевич, ухватившись за ручку, рывком открыл тяжёлую дверь и, буквально вырвав свечу у капитана, поднял её высоко над головой, чтобы оглядеть огромное подвальное помещение. В неверном пламени свечи светились золотом царские наряды из парчи, вспыхивали радугой разноцветные ткани, уложенные вдоль стен с пола до потолка, сверкали алмазными гранями мечи, сабли, шпаги, отделанные драгоценными каменьями, золотая и серебряная посуда, иноземные хрустальные кубки. В центре зала находилась особенно ценная часть казны. На высоком столе покоились золотые царские короны — Ивана Грозного, Бориса Годунова и третья, что изготовлялась для его сына Фёдора, но теперь она предназначалась для коронования Димитрия. Четвёртой была старая великокняжеская корона, которую горделиво носили его предки. Здесь же лежал знаменитый посох, изготовленный из цельного рога единорога, имевшего, по преданию, целебную силу.
Царевич взял его в руки — тяжёл! — и добавил с усмешкой:
— Однако не помог излечиться Бориске от его недугов.
Здесь же лежали золотые скипетры, державы. Рядом стояли огромные бочки, отлитые из чистого серебра, наполненные серебряными рублями. Далее шёл ряд сундуков, обитых позолоченной кожей. Царевич распахнул один из них.
— Книги! — воскликнул удивлённый Маржере.
— Это очень редкие книги греческих и латинских авторов, — ответил Димитрий. — Я слышал о них. Их привезла в Москву в качестве приданого моя прабабка, дочь византийского императора Софья Палеолог. Царь Иван хотел их перевести на наш язык, но так и не нашёл порядочных толмачей. Таких книг нет ни у одного монарха.
— Это ценнее, чем всё золото и бриллианты, что находятся здесь! — с жаром воскликнул капитан. — Мой друг Мишель Монтень говаривал...
— Потом расскажешь, — нетерпеливо оборвал его царевич. — Но ты прав, для книг надо будет найти особое хранилище.
— Кстати, — обернулся он к Басманову, — из моего нового дворца надо будет сделать несколько тайных ходов. И сюда, в казну, и к Москве-реке, и к конюшням. Мало ли что...
Басманов понимающе кивнул головой, а царевич, возбуждённый увиденным несметным богатством, снова и снова перебирал, сыпал из одной кучи в другую алмазы, рубины, изумруды, топазы, жемчуг, не уставая наслаждаться их волнистым сиянием.
Потом в его глазах загорелся огонёк:
— Я умножу эти богатства! Надо будет созвать со всей Европы лучших мастеров-ювелиров.
Вернувшись в опочивальню, царевич отпустил Басманова и велел Маржере позвать своего секретаря Яна Бучинского. Тот явился тотчас.
— Что-то я не вижу святого отца Левицкого?
— Важно, чтобы и другие его не видели, — сказал Бучинский. — Не хватало, чтобы русские узнали, что в свите государя есть не просто католики, а иезуиты.
Будучи сам протестантом, Ян терпеть не мог братство святого Лойолы.
— Как же он прячется?
— В том-то вся хитрость, что никак. Он носит обычное польское платье, и все его принимают за придворного шляхтича.
— Так позови его.
Бесшумной походкой к нему приблизился Андрей Левицкий. Благословив, сказал с чуть заметным упрёком:
— Наконец-то вспомнил обо мне, сын мой!
Царевич упал на колени:
— Прости, отец, мои прегрешения.
Левицкий ласково обнял его за плечи и усадил в высокое кресло:
— Не ровен час, увидит кто. Не до чинов. Я прощаю тебя. Знаю, что ты всё делаешь во имя нашего великого дела.
Сложив руки на груди, он с постным видом возвёл очи горе.
— Есть ли какие новости? — нетерпеливо спросил царевич, не очень доверявший высоким чувствам иезуита.
Тот тоже перешёл на деловой тон:
