На день погребения моего - Томас Пинчон
Слишком быстро, чтобы их заметить, промелькнули годы, превратившие Мэйву из взвинченной девушки с глазами иностранки в эту спокойную пышку-экономку в зажиточном доме, которая также могла быть на полпути возвращения на восток, с наветренной стороны от искр и копоти поездов, где хранила вытертые от пыли портреты и безделушки, знала, что сколько стоит, в котором часу с точностью до минут проснется каждый из детей Устов (все, кроме одного, возможно, у которого судьба), и куда каждый из членов семьи, вероятно, пошел, когда их нет дома... ... ее когда-то чарующие глаза напоминали полевые цветы, закрывающиеся в конце дня, глазницы становились мягкими, как подушки, наблюдая и охраняя тысячи секретов этих старых Территорий, которые никогда не были заселены, и сколь неизбежно с момента появления первых жителей востока страны здесь предали повседневную жизнь, доставшуюся с таким трудом, ради пригородного покаяния, которому надолго подверглись приезжие. Дети на ее попечении, прежде не видевшие добрую и всегда суетящуюся тетку, представить не могли, что она вернется в Лидвилл воспитывать этих исчадий ада...
— Мы жили в хижине выше снеговой линии, принесли домой маленькую сосну на то Рождество — дерево, подстрелили белую куропатку вместо индейки. Маленький Риф любил эти сильные порывы ветра, размахивал ручками каждый раз и кричал «Аа!», когда гремело. Позже, когда раздавались взрывы на шахтах, он хмурил бровки, словно спрашивал: «Где молния, где дождь?» Самый дорогой.
Мэйва достала ферротип младенца, Риф в крестильной сорочке, возможно, в матросской шапочке, этот обычный наряд, он был сладким малышом, говорила его мать, хотя тогда ему было три или четыре года, Стрэй не могла не заметить, что у него было уже почти такое же лицо, как сейчас, этот тяжелый взгляд исподлобья, словно он уже составил свое мнение обо всём, еще будучи ребенком.
— Думаете, он вернется? — спросила Мэйва.
Кухня была тусклой и холодной. На мгновение воцарился покой, отец и сын не кружились, все полуденные дела сделаны, Молин прикорнула где-то. Стрэй обняла старушку, Мэйва громко вздохнула без слез и уткнулась лбом в плечо Стрэй. Они простояли так некоторое время, пока где-то в доме не начали раздаваться удары и вопли, день начался снова.
Несмотря на предупреждения Госдепартамента США о том, что все гринго должны немедленно перетащить свой зад через границу, Фрэнк остался в Чихуахуа. Пока его кости срастались, он интересовался амурной и, что спорно, духовной жизнью, Революция Мадеро продолжалась, особенно — на юге от Столицы, где не тратила время на то, чтобы скатиться к фантазии городских профессионалов о либеральной демократии.
Старых союзников игнорировали, а то и обличали или швыряли в кутузку. Особенно в Чихуахуа стоял ропот, если не сказать — кипела ярость — среди людей, которые знали, чего им стоило водворить Франсиско Мадеро в Президентский Дворец, теперь они мечтали спуститься со Сьерра-Мадре и воевать, поскольку их не принимали в расчет и явно предали. Вскоре большие группы вооруженных людей начали собираться в городах с флагами и транспарантами, на некоторых написано «ЗЕМЛЯ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ», на других — «ЗЕМЛЯ И СВОБОДА», но всегда присутствует слово «¡TIERRA!». Разгорались маленькие бунты, бывшие приверженцы Мадеро снова достали свои старые маузеры, и вскоре их уже было слишком много, чтобы за всеми уследить. Многие восставшие поддерживали недовольного экс-министра Эмилио Васкеса, так что вскоре любые новые бунты автоматически получали ярлык восстания «Васкистов», хотя сам Васкес сбежал в Техас и теперь был скорее фигурой номинальной.
Здесь, в Чихуахуа, повсюду были толпы бурильщиков, грабителей, горных стрелков и упрямых последователей Магонизма, с которыми Фрэнк тусовался со времен битвы при Касас-Гранде, большинство их них еще оставались здесь. Мадеро сейчас был далеко, опьянение новой властью превратило его в более изящную версию Порфирио Диаса. Рано или поздно с этим надо было что-то делать. La revolución efectiva, эффективная революция, еще была впереди. К концу года на север из Морелоса дошел слух, что Эмильяно Сапата поднял там войска и начал серьезное восстание против правительства.
Некоторые из старых соратников Фрэнка тот час же отправились в Морелос, но любой, кому нравилось стрелять в федералов, мог найти много такого добра прямо здесь, в Чихуахуа.
Вскоре Фрэнк оказался в Хименесе, в нерегулярном отряде, воюющем от имени Паскуаля Орочо, когда-то это была основная сила Революции Мадеро в Чихуахуа, и сейчас они тоже открыто восстали против правительства. Фрэнк присоединился к ним в Касас-Гранде, где бывший Магонист по имени Хосе Иньес Салазар собирал небольшую армию. В феврале они объединились с войсками бывшего вице-губернатора штата Браулио Эрнандеса, только что захватившего город, в котором добывали серебро, Санта-Эвлалию. К началу марта объединенные силы контролировали Сьюдад-Хуарес и угрожали городу Чихуахуа.
Губернатор запаниковал и сбежал — Панчо Вилья, еще лояльный правительству Мадеро, попытался атаковать город, но атаку отбил Паскуаль Орочо, наконец-то сделавший ход после месяцев нерешительности. Салазар и Эрнандес признали Орочо главнокомандующим армии, сейчас насчитывающей две тысячи человек, и Орочо объявил себя губернатором штата.
За несколько недель эта армия выросла в четыре раза, и о новых повстанцах, теперь называвших себя Орочистами, сообщали изо всех уголков страны. Марш-бросок на Мехико казался неизбежным. Военный министр Мадеро, бывший учитель фехтования Хосе Гонсалес Салас, возглавил кампанию против Орочо. К середине марта он был в Торреоне с шеститысячным войском, на расстоянии примерно 150-ти миль от Мексиканской Центральной линии штаб-квартиры повстанцев в Хименесе, и началась перестрелка.
Фрэнк обратил внимание, как чрезмерно и долго смеялся Эль Эспиньеро, когда услышал, что Фрэнк собрался в Хименес. Фрэнк привык к этому, знал, что надо подождать, чтобы узнать, что это значит. Оказалось, что местность вокруг Хименеса со времен Кортеса славилась метеоритами, включая найденные в Сан-Грегорио и Ла-Консепсьон, и огромный метеорит, известный под названием Чупадерос, фрагменты которого весом, вероятно, пятьдесят тонн, привезли в Столицу в 1893 году. Искатели метеоритов постоянно прочесывали эту территорию и всё время находили новые осколки. Складывалось впечатление, что какой-то бог метеоритов обратил особое внимание на Хименес. Фрэнк тратил свободное от службы время, чтобы съездить в Больсон-де-Мапими
