Государев наместник - Николай Алексеевич Полотнянко
– Боярыня тебя какой день поджидает. Уж не заблудился ли ты в Москве, батька?
Никифор смущенно потупился и пошёл следом за ключником.
Мария Ивановна Хитрово встретила священника радостно и почтительно, усадила в красный угол и кликнула Герасиму, чтобы подавали на стол.
– Я уже поснедал, боярыня, – тихо сказал Никифор.
– А я и не кормлю тебя, батюшка, а угощаю. Счастливый ты человек: скоро увидишь Богдана Матвеевича!
Принесли стерляжью уху, чёрную икру, пироги со всякими начинками. Мария Ивановна достала из шкафа зелёный штоф и серебряную чарку.
– Я хмельного не пью, боярыня, – робко запротестовал Никифор.
– Тогда пусть постоит, – сказала Мария Ивановна. – Какой стол без хмельного? А пить я не неволю. Угощайся, батюшка, а я соберу подарки.
Она прошла в свою комнату и присела к столу, на котором лежала написанная грамота. Это было её первое письмо мужу за весь срок их совместной жизни. Начиналась она, как было принято в то время, со слов: «Господине мой Богдан Матвеевич…», дальше Мария Ивановна сообщала о домашних делах, перечисляя наиболее значительные из них, о здоровье дочери и свекрови. Осталось дописать окончание, и она несколько раз брала перо в руку, погружала его в чернильницу, заносила над бумагой и откладывала в сторону. Слишком уж горячие слова были готовы сорваться с её уст. Муж их слышал, когда только мерцающий свет лампады освещал их спальню, но на письме они не покажутся ли ему слишком откровенными? Мария Ивановна вздохнула и написала: «Верная раба твоя Мария».
Она свернула бумагу в трубку и положила её в кожаный чехольчик. Посмотрела на сундук возле кровати. В него Мария Ивановна уложила одежду для Богдана Матвеевича, всё чистое и новое, а также кусок персидского мыла для вкусного запаха.
Никифор в одиночестве сначала с ленцой начал хлебать уху, но незаметно увлёкся, после ухи съел большую стерлядь, несколько ложек икры, потянулся к пирогу, и вдруг почувствовал, что не в силах проглотить даже крохотного кусочка. Так он давно не наедался. Налил брусничного квасу и выпил несколько глотков для умягчения принятой пищи.
В комнату вошла Мария Ивановна и удивилась, что батюшка такой стеснительный гость.
– Я приказала Герасиму снарядить возок, – сказала она. – Тебя, батюшка доставят куда нужно. А эту грамоту отдай Богдану Матвеевичу.
Герасим, зная, что священник едет в Синбирск, где будет ближним возле Хитрово человеком, сам сел на кучерское место и весь путь занимался тем, что восхвалял себя за попечение о доме хозяина. Никифор, разомлев от обильной еды, вполуха слушал ключника и приятно подремывал, полулежа в возке, на персидском ковре.
Отъезд в Синбирск затянулся дольше, чем на неделю, но вот однажды вечером к Никифору пришёл кормщик и объявил, что струг отправляется в путь завтра, после обедни. Прощаясь с Никифором, кормщик сказал:
– Бежать надо из Москвы, нехорошо здесь становится.
– Что так? – удивился Никифор.
– Земля слухом полнится. Да и так видать. Стрельцы промеж собой шумят, многие злы на ближних бояр, как бы дурна не учинили.
– Разве государь об этом не ведает? – испугался Никифор.
– Эх, батька! Царь молод, а власть под себя Морозов подмял.
Проводив кормщика, Никифор вышел на торг, прошёлся по рядам, купил себе в дорогу солёной рыбы, толокна. Народ вокруг него был занят своими обычными делами, признаков возмущения не замечалось.
Утром Никифор поспешил за извозчиком и, проходя между людей, заметил, что настроение их, по сравнению со вчерашним днем, резко переменилось. Все куда-то спешили, громко переговаривались, а порой были слышны озлобленные выкрики. Среди простого люда заметно раздорнее других вели себя стрельцы. Возле въезда в Китай-город шумела толпа. Движимый любопытством, Никифор подошёл ближе.
– Что стряслось? – спросил он у первого встречного стрельца.
Тот оскалился, хищно глянул на струхнувшего попа и выдохнул:
– Бояр будем резать, которые очи застлали царю-батюшке!
Из толпы донеслись крики:
– Царь глуп, глядит всё изо рта бояр!
– Морозов и Милославский всем завладели, царь это знает и молчит!
– Чёрт у него ум отнял!
«Беда!» – промелькнуло в голове Никифора. Не рядясь, он взял первого попавшегося извозчика и поехал за вещами. Покидал их в возок и поспешил к Неглинке.
А дела в Москве начались крутые. Толпы двинулись навстречу царю, который возвращался из Троице-Сергиевской лавры, не ведая о поджидавшей его народной грозе. Когда государь был встречен, к нему из толпы полезли челобитчики. Обиженных боярскими неправдами было много. Особенное возмущение народа вызывал сбор с битьём недоимок по налогу на соль. Так получилось, что налог был изрядно снижен, но прежние недоимки прощены не были, их требовали к оплате, разоряя простых людей и понуждая их записывать в кабалу жён и детей, а то и самих себя.
Алексей Михайлович был потрясён случившимся, он оглядывался вокруг себя, но никто из окружения не осмеливался говорить с людьми. Потрясённый государь не воспрепятствовал охране, которая начала разгонять толпу. В ответ послышалась поносная ругань, в стременных стрельцов полетели камни.
От всех этих дел Никифор спешил поскорее убежать в Синбирск. На его счастье возле Пушечного двора было мирно. Пушечные литейщики и кузнецы, бросив работу, ушли встречать царя, готовый к отплытию струг стоял у берега. Никифор расплатился с извозчиком и стал переносить вещи в отгороженную клетушку, которую кормщик ему выделил близ кормы.
– Здесь тебе будет поспокойнее, батька, – сказал кормщик. – Тут и попадья твоя поместится.
Вскоре целым обозом явились иноземцы, с жёнами и детьми. Опять кормщик стал кричать, что не возьмёт на струг коней, но польские злотые его утешили. Иноземцы заняли клетушки и отгородки вокруг Никифора, коней завели на нос судна и привязали к коновязи. Увидев Никифора, иноземцы обрадовались, они были православными людьми, испытавшими гонения за веру, и сан священника ставили очень высоко. Шляхтич Михаил Палецкий поинтересовался у Никифора, не имеет ли он в чём нужды. Завязалась беседа, и знакомство состоялось. Соседством иноземцев Никифор был доволен, это были надёжные, строгих нравов дворяне, способные постоять за себя с оружием в руках. А когда он проведал, что эти люди едут в Заволжье в Дикое поле, где им дадены поместья на границе, ещё не огороженной засекой, то поразился их мужеству ещё больше.
– На Москве замятия начались, – сказал кормщик, подойдя к Никифору. – Не ведаю, подойдут ли стрельцы. Без них я не пойду, не велено.
Осуждённых стрельцов, числом в двадцать, привел стрелецкий капитан Нефёдов, зверовидный служивый человек громадного роста. В его подчинении было пятнадцать стрельцов из его полуприказа, над которыми он имел необъятную власть из-за
