Английский раб султана - Евгений Викторович Старшов
Лео в долгу не остался:
— Ты — безмозглая обезьяна с башкой, доверху набитой дерьмом, так что оно изо рта лезет. Ты — позор своего отца, делающий деньги на несчастье людей, — с презрением выдал Торнвилль хоть и не на чистом турецком языке, но все же понятном всем собравшимся. — А я вовсе не ходячий зверинец. Я человек.
— Ты — раб! И к тому же неправоверный! — со злостью выпалил приказчик, чем в глазах общественности проиграл Торнвиллю, ответствовав вместо хлесткого остроумия заурядной бранью.
Рыцарь презрительно плюнул на землю и отвернулся, считая выше своего достоинства продолжать перепалку. Все, что думал, он уже высказал, а далее срамиться бесполезно.
— Больно строптив, — крикнули из толпы. — Снижай цену!
Хозяин помрачнел и даже позабыл про успешную продажу новоявленной Зухры. Поэтому, взглянув на приказчика, прошипел сквозь зубы:
— Вычту разницу из твоего жалованья, если он уйдет дешевле того, что за него сейчас назначено.
— Правоверные, вы же видите, — начал выкручиваться слуга, — что я был прав! Верблюд плюется, ишак упрямится, пес кусается, бык бодает, конь лягает — но разве они нам от этого меньше нужны? Палка, кусочек сахара или мяса, морковка — и все хорошо! Если б мы стали избавляться от наших животных за каждую их провинность, мы остались бы без помощников!
Опять смех. Приказчик снова в милости у толпы и у своего хозяина. Суровый хозяин даже усмехнулся уголками губ: "Подлец хорошо знает свое дело. Но его, конечно, следовало припугнуть — плохо радеет о кошельке хозяина, пусть тогда старается ради собственного".
В итоге нашелся покупатель и на Торнвилля: подошел, осмотрел; велел показать зубы. Лео будто и не слышал.
— Э, я думал, ты понимаешь по-нашему! — удрученно произнес покупатель.
— Я понимаю.
— А что ж тогда не делаешь?
— А я тебе не лошадь, зубы мне смотреть.
— Что себе воображает этот кяфир[64]? — расстроенно обратился покупатель к хозяину "товара". — А ты, уважаемый, почему не растолкуешь своему олуху-приказчику его обязанностей? Или он у тебя только гадости людям говорить повадлив?
— О, не изволь беспокоиться, уважаемый, — почти пропел хозяин и тут же заревел на подчиненного: — Дурак, ты понял, что надо сделать?!
Тот с поклоном, отданным хозяину, подскочил к Торнвиллю и грязными пальцами раздвинул ему губы.
Дальше — и так ясно, что случилось. Когда связаны руки и ноги, остается пустить в ход только зубы. Так поступил знаменитый древнегреческий философ и борец с тиранией Зенон Элейский. Перенеся нечеловеческие пытки, он вроде бы согласился выдать тирану своих сообщников, но только конфиденциально, на ухо. Тиран, разумеется, согласился, но как только приблизил свое ухо к губам Зенона, патриот откусил это ухо.
Лео знал это, но в тот миг, конечно, не помнил. Ничего, кроме слепой животной ярости, не владело его рассудком.
Хрустнули на крепких зубах фаланги пальца. Откусить юноша, может, и не откусил, но то, что сломал — точно.
Тут на него набросились надсмотрщики и прибежавшие на шум стражники. Били все вместе, жестоко, долго. Еще чуть — и забили б насмерть. Но порой только это самое роковое "чуть" отделяет жизнь от смерти. Чуть дольше, чуть сильнее, чуть ниже или выше, правее или левее — и нет человека. И наоборот.
— Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Остановитесь, мусульмане! Вы же не звери!
Разгоряченные, люди один за другим оглядывались на этот крик и укрощали свою ярость.
Говоривший старый турок носил расшитую золотом тюбетейку, обернутую длинным полотном белоснежного муслина, так что получалась плоская и всеми узнаваемая чалма богослова. Длинная окладистая борода седой волной спадала на белые одежды. Кудлатые брови были нахмурены, глаза смотрели укоряюще и грозно.
Разумеется, этот старик не присутствовал на распродаже рабов, но, проходя мимо, обратил внимание на шум, увидел происходившее и счел нужным вмешаться.
Прихрамывая, он прошел к месту происшествия, и люди почтительно расступались перед ним, как послушные волны перед носом корабля.
— Людьми сотворил вас Аллах! Какого же вы ждете милосердия от Всевышнего к своим грехам, когда творите такое?
— Вот что сделал проклятый гяур! — Вопя, приказчик поднял вверх кисть руки с изувеченным пальцем.
— Прочь с глаз моих! — повелительно вскричал старый улем[65], и приказчик беспрекословно повиновался.
Старик подошел к лежавшему Торнвиллю и застыл, а затем застонал, словно пронзенный стрелой, и закрыл лицо руками.
"Какая бездна сострадания у этого святого человека к неверному псу!" — подумали многие, но стариком руководило не только это чувство. Он склонился над Лео, проверил дыхание и пульс — юноша был жив.
— Хвала Аллаху, — прошептал улем.
— Его надо добить, из милосердия, — почтительноосторожно и очень тихо прошептал начальник стражи, но старик отрицательно покачал головой.
— Что же тогда скажет мудрейший? — так же осторожно, как и начальник стражи, вопросил хозяин живого товара.
Старик огладил ладонями бороду и, подумав, произнес:
— Его же продавали, не так ли… Думаю, все останутся довольны, если я куплю его и увезу с собой.
— Клянусь головой второго праведного халифа Умара[66], лучшего нечего и желать! Пусть уважаемый заплатит и забирает эту падаль.
— Ты не видишь в людях творение Аллаха, — сурово заметил старец. — Не удивляйся, если и Он не захочет увидеть в тебе человека на Страшном суде.
Работорговец не на шутку перепугался, но тут заметил своего покалеченного приказчика, издали показывавшего палец.
— А как быть с увечьем? Потеря пальца приравнивается к одной десятой платы за убийство.
Старик подумал, потом бросил приказчику один золотой со словами:
— Хватит с тебя и этого. Ты не воин, не писец, работаешь больше глоткой.
После этого хозяину была отдана плата за пребывавшего без сознания Лео, нанята арба, и в этой повозке юношу повезли к лекарю. Старик улем сидел на арбе подле возницы и только приговаривал:
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха. Это знак Всевышнего.
11
Лео очнулся от тряски, лежа в арбе, неторопливо плетущейся по Анталии. Периодически он приходил в себя, но и то ненадолго. Болело все тело, голова, а особенно — бока и левая нога.
Дорожная тряска причиняла еще больше боли. Юноша хотел приподнять голову, осмотреться, но не тут-то было, не поднимешь. Постепенно вспомнилось позорище на рынке. Для Торнвилля оставалось только непонятным, куда и зачем его везут. Прикончить? Могли бы и на месте спокойно добить. Может, сочли за мертвого? Вот это вероятнее. Снова попробовал пошевелиться — и потерял сознание от боли.
Он
