СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Улыбка осветила его лицо, и сменилась гримасой.
— А он словно забрался на высоту и кричит: "Ура! Наша взяла!"
— Напиши ему об этом.
— Напишу нынче же. В его же духе и тоне. Я и вы, говорит он беспрестанно. Разве наше мы не составляет уже какого-то я? Какой злой дух овладел им? Его ли это душа? Ладно, на мой счет он может быть и очень прав. Но я не могу понять этого презрительного сожаления, этого обидного сострадания, с которым он смотрит на падение Станкевича.
Белинский взглянул на Ефремова
— Ты можешь это понять?
Ефремов молча мотнул головой. Виссарион вздохнул.
— Дай бог, чтобы Николай восстал скорее, чтобы он скорее вышел из этой ужасной борьбы; но я бы первый презрел его, как подлеца и эгоиста, если бы он не пал, пал ужасно.
— Станкевич — самая страдательная фигура в этой истории, — сочувственно согласился Алексей.
— Еще бы! — Белинский вскочил и потянул за собой Ефремова. — Пойдем погуляем, Алеха. Душа горит. Выпьем по стаканчику. Вино здесь кислое, зато дешевое.
Они сбежали вниз. Вечерело. На главную улицу выходила гулять местная и приезжая публика. Был среди них и генерал Свечин, помещик, сосед Бакуниных в Тверской губернии, было много военных. Ох, уж эти господа офицеры! Каждый из них катал хлебные шарики не хуже Мишеля!
Белинский говорил без умолку, задыхаясь на быстром ходу,
— Он не понимает, что если Станкевичу суждено встать, то нам надо будет смотреть на него, высоко запрокинув голову: иначе мы не рассмотрим и не узнает его. Станкевич — человек гениальный, он всегда будет показывать нам на дорогу. Перебирая в уме всевозможные несчастья: непризнанную любовь, лишение всего милого в жизни, ссылку, заточение, пытку, я еще в иные минуты вижу дух мой наравне или еще и выше этих несчастий. Но пусть они все обрушатся на мою голову, только избавь Боже от такого несчастья!
— Потише ты, еще накликаешь. Мороз дерет от твоих слов.
— А каково ему? Как! быть виною несчастия целой жизни совершеннейшего и прекраснейшего Божьего создания, посулить ему рай на земле, осуществить его святейшие мечты в жизни и потом сказать: я обманулся в моем чувстве, прощайте! Этого мало: не сметь даже и этого сказать, но играть роль лжеца, обманщика, уверять в … боже мой!
— Мишель пошлый человек…
— … если не понимает необходимости его падения! Еще и намекает, что оставит нас, то есть, меня и Николая, если мы не "встанем". Эх, Мишель, Мишель…
Приятели зашли в питейное заведение.
Первый стаканчик красного вина выпили чуть не залпом, потом стали пить не спеша, закусывая мелкой вяленой рыбешкой, которая ловилась в реке и здешних ручьях. Белинский пьянел быстро. Загорелое лицо его покраснело, покрылось капельками, в движениях пропала четкость, зато развязался пуще прежнего его язык.
"Наверное, он сейчас очень похож на своего отца, о котором вспоминает в сердцах и с обидой. Все мы — сыновья своих отцов, — подумал Ефремов. — А назад-то его надобно будет тащить на себе".
Белинский выговаривался, искренне и прекрасно.
— Я в прошлом месяце написал письмо Станкевичу, в котором обвинял себя в таких грехах, что лучше бы не родиться на свет, как говорит Гамлет. Недавно получил ответ. Бедный тяжко страдает. Душа его больна только сознанием гадости прошедшей жизни. " Я не лучше тебя, а хуже, гораздо хуже", — говорит он. Но привычка, так сказать, к жизни идеи видна во всем. "Как верите и как сомневаетесь?"…
— Это Николай.
— По-прежнему пишет о том, что так занимает его душу, даже паясничает, и, между выражений души убитой и растерзанной, у него по-прежнему вырываются шутки, от которых нельзя не хохотать. Одна мумия в музее, который он осматривал, напомнила ему меня. "Так было трогательно!" — написал он. Это вырывается у него сквозь слез.
— Он знает, что Мишель все открыл всем, кроме нее?
— Я сообщил ему. Tiat voluntas tua! — вот все, что он сказал.
— "Так хочет Бог!"
— Впрочем, заметно, что он доволен этим. Я, с моей стороны, тоже доволен, что к развязке, какова бы она ни была, сделан первый шаг. Ужасная роль!
— Скажи, Висяша, если бы не Мишель с его несносным присутствием… я хочу сказать, если бы не он и не его бедный старик-отец, столь неудачно выступивший в роли свата, если бы не…
— Да, да, я уверен в этом. Рад, что ты взял мою сторону. Они могли бы соединиться, эти два существа из высшего мира… Бакунин мастер разрывать и разрушать, идея для него дороже человека.
Они помолчали. Упершись локтями в стол и положив лицо на кулаки, Белинский смотрел перед собой отуманенным взглядом.
— Станкевича очень радует известие, что Варенька Дьякова хочет писать к нему.
— Зачем? — удивился Ефремов.
— Бог весть. Она тоже за границей. "Может быть, это только утешение, — думает он, — но спасибо ему, оно, ей-ей, утешило меня. Если Бог вывезет меня из нравственного ничтожества, я опять буду не один в свете — я так высоко ценю это семейство. О, тяжело жить без кумира! Если не любовь — сочувствие необходимо в этой жизни".
— Узнаю Николая. Меня тоже тянет в Премухино.
— Я каждый день вспоминаю и думаю о нем, о них, и это воспоминание — одно сокровище в моей бедной жизни.
Они сидели на открытой веранде, уставленной столиками. Народу прибавилось, все были хмельны, над столиками колыхались клубы дыма, нестройный говор и смех. Горели свечи, накрытые стеклянными колпаками. Вокруг них вились мотыльки.
— Половой! Еще кувшин! — развязно крикнул Белинский.
Через полчаса он был пьян, как сапожник. Ему хотелось исповедоваться, выговариваться, каяться в грехах и пороках.
— Во мне два главных недостатка, друг Леха: самолюбие и чувственность. После гризетки я бросился в разврат и искал в нем забвения, как пьяница ищет его в вине. Потом взял на содержание девку… Эх-ха! И везде, во всем — все та же беспорядочная жизнь, неаккуратность, то же презрение не только к гривенникам, но к ассигнациям и золоту. Не веришь?
Виссарион ударил кулаком по столу, от чего стаканы подпрыгнули, рыбешка посыпалась на пол.
— А между тем, я всегда мог бы жить безбедно, если не богато, и тем избавился бы от лютых душевных мук и бездны падения!
Он вцепился в свои волосы и стал раскачиваться за столом из стороны в сторону. Потом словно замер.
— Великий Боже, до чего я дошел! "Грамматика", моя последняя и твердая надежда, — рухнула! Я должен тебе, Ефремов, шестьсот рублей. Да тотчас по приезде я должен буду заплатить за квартиру
