Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая
— А на что он нам надобен? — спросил Разин.
— Сила, сила в нем, Тимофеич! Народ весь к церкви прилежен. Затем я тебе говорю: с крестом да кадилом, в рясе поповской я тебе надобнее, чем с саблей.
— Ну, шут с тобой, — согласился атаман. — Сыщи себе рясу да крест, а не то я пошлю кого из робят тебе митру принесть от Иосифа; митрополитом наместо него тебя посажу.
Поп усмехнулся.
— Робенок ты, право! Ведь их патриархи лишь ставят — не князя, не воеводы! И сам государь не в силе митрополитов творить…
Разин качнул головой.
— Ну ладно, — решительно сказал он. — Ты пиши тому, прежнему патриарху грамоту, а я приберу казаков для такого дела, кто грамоту отнесет…
С того дня поп Василий стал постоянным советчиком Разина вместе с ближними атаманами. Нередко сидел он в Приказной палате, когда приходили крестьянские ходоки от крестьян из разных уездов. Он успокаивал их сомненья:
— Сам государь атамана Степана Тимофеича на изменных бояр призывает. Письмо ему слал от своей руки, — говорил поп.
— Что же он написал от своей руки? Ай бояр побивать?
— Всей Русью вставать на бояр, — сказал поп. — Да не то что письмо — дружбы своей и любви ради прислал государь, чего нету сердцу дороже.
— Дар великий? Перстень златой? — любопытствовали посланцы крестьян.
— Что перстень! После прислал от царского сердца с великой любовью, — таинственно шепнул поп.
— Неужто… сыночка?! — склонившись, спросил в изумлении крестьянин.
Поп только значительно двинул бровью и прижал к губам палец.
Крестьянин обрадованно перекрестился.
— Ну, господу слава! А мы-то тужили! — таинственно заговорил он. — Ведь бес их, бояр: у нас оглашали, что преставился в зиму царевич, и панихиды служили…
— Да ты не шуми, не шуми, ведь великое дело: сам государь патриарх святейший кир Никон его к нам привез от боярской злобы.
— И патриарх… с атама-ном!.. — изумленно воскликнул посланец.
Поп силой зажал ему рот и дернул его за бороду.
— Что ты хайло распахнул! — цыкнул поп, понимая, что нет на свете вещей, которые разойдутся в народе быстрее и шире, чем тайна.
— Да я разумею! — беззвучно шептал крестьянин. — Вот тот патриарх-то, знать, новый за то и грозился на нас…
— Ты покуда молчи, — сказал поп. — Как мы придем на Москву, так объявятся оба наши великие гостя, — добавил он.
— Чего-то ты вздумал, поп? — когда вышли посланцы, спросил Разин, слышавший эту беседу.
— Нам вверх по Волге идти. Так народ-то преклоннее станет, — сказал поп.
И вот два струга — один, обитый малиновым бархатом, и второй, обтянутый черным сукном, как шептали о них: «царевичев» и «патриарший» — стали на якорь невдалеке от астраханских ворот на Волге.
С других стругов никто не смел подниматься на оба пышно украшенных судна. На все вопросы о них не велено было ничего отвечать, кроме того, что на них «великие гости». Но народ сам слагал про них тайные сказки.
Степан предложил попу Василию представлять на струге самого Никона, благословлять народ.
— Не дерзну, сын мой, что ты! Нет, не дерзну. Слугою его на струге быть могу. Яства, питья святейшему относить, свечи перед иконами возжигать… А патриархом не смею аз, поп недостойный!..
И три недели спустя после взятия Астрахани за городом астраханские жители целовали крест на верность «великому государю Алексею Михайловичу, царевичу Алексею Алексеевичу, святейшему патриарху Никону и великому атаману Степану Тимофеевичу».
Ко кресту приводил Воздвиженский поп Василий.
Богатырская поступь
Над всем понизовьем на тысячи верст стоял иссушающий, страшный июльский зной. То дули с востока ветра, приносившие тучами в Астрахань раскаленный песок, то все застывало в мертвенной неподвижности, пропахшей гнилым камышом и смрадом гниющей рыбы. Жара перехватывала дыхание. Травы за Волгой в степях погорели, с деревьев даже по островам сыпались в Волгу скрученные, как от огня, преждевременно иссохшие листья. Ни скоту, ни людям пища не шла в горло. Комары, мошкара, оводы и слепни тучами висли в воздухе, насыщая адскими муками и без того мучительный зной. Овцы от них тесно сбивались к дыму костров. Лошади неустанно хлестали себя по бокам и спинам хвостами. Волы лезли в воду, и не было силы их оттуда выгнать. В солончаковых степях, как снег, все больше выступала сугробами сверкающая белизною соль. Над ковылями и выгоревшими травами торжествующе гремел трескучий, неумолчный хор краснокрылой, пучеглазой саранчи. Перелетая через Волгу, она падала сотнями тысяч в воду, и жадная рыба хватала ее, ходя поверху. Босыми ногами было немыслимо ступать по песку. Ставни в домах городов затворяли с утра. Торг по базарам в Царицыне, Черном Яру и Астрахани, когда стояли такие жары, начинался, бывало, при первых бликах рассвета и кончался часа за четыре до полдня. Потом наступало мертвое время бессилья, и только к закату опять оживали улицы и майданы и народ устремлялся толпами к Волге — купаться.
Но в этом году в самый страшный зной города на Волге не знали покоя: в Камышине, Царицыне, Черном Яру и в Астрахани днем и ночью пылали кузнечные горны. Дым кузниц недвижимо висел над водой, грохот железа летел далеко над волжской гладью; большие и малые молоты гвоздили по наковальням. Голые до пояса, почерневшие от копоти и загара, сухие, жилистые люди, от сухости утратившие способность потеть, ковали сабли, наконечники к пикам и стрелам, чинили пищали, кольчуги, колонтари и железные шлемы.
Все, что находили железного по городам, было собрано в кузнях. Изношенные подковы, старые стремена, кочерги, ухваты, сошники, дверные скобы, ковши — все шло в дело. Обломки кос оправлялись в рукояти и превращались в рожны и копья. У мирных топоров оттягивали лезвия, перековывая их в боевые секиры. Добрались и до якорей. Якоря на стругах заменяли тяжелыми каменными глыбами…
Весь обывательский обиход обращали к войне, даже оглобли вывертывали из телег, превращая их в древки копьев…
За городом трудились возле котлов зелейные варщики, приготовляя порох.
Кожевникам и шорникам тоже хватало труда: Разину были нужны тысячи седел, уздечек, стремян.
Атаману, от нетерпенья идти в поход, работа ремесленных людей казалась медлительной. Он вызвал с Дона еще кузнецов, зелейщиков, шорников.
В эти дни в Астрахань приезжали послы из ногайцев и от калмыков. Обещали помочь в походе на воевод и бояр, продавали баранов и лошадей.
Астраханцы солили к походу мясо и рыбу.
Степан ежедневно объезжал все места работ. Считал готовые сабли и копья, бочки пороху и солонины, мешки сухарей…
С верховьев шли ходоки от крестьян, горожан и стрельцов. Звали атамана к себе на выручку.
— Теребят, Василий, а где я возьму казаков на всю Русь? Не из глины лепить людей! Пусть сами встают на бояр… — жаловался Разин Василию. — А то вон пришли, просят с сотню пищалей. Богатых нашли нас…
Василий Ус жил в воеводском доме. Он вдруг обессилел и занемог еще хуже; едва бродил он по комнатам и мучил себя, в самый зной вылеживая часами под лучами палящего солнца. Вокруг его язв роились тучами мухи и слепни, но язвы не проходили от солнца. Однако Василий все еще думал о том, чтобы двинуться самому в поход. Он ненавидел Астрахань. Родные русские земли снились ему…
— Мы дворян не побьем, то дворяне нас. В пустыне трава не растет. Нешто тут народишь рать?! В хлебные земли идем, Степан! Ты не бойся: где леса да нивы, там люди, а где люди, там наша рать. Не стрельцы, не посадские люди — крестьяне! Ты ведаешь — что крестьяне? Богатырщина — вот что! Идем к ним, Степан, да скорее!.. Чую, что сила моя на исходе.
Но на Степана вдруг напала «морока». Сам прославленный как колдун, он попал в колдовские сети и не мог из них вырваться и, правду сказать, — не хотел вырываться…
Никогда во всю жизнь он не помнил такого томления и безутешной тоски, какая его охватила в эти дни пребывания в Астрахани…
Как-то в первые дни, возвращаясь в город от пристани, где стоял караван стругов, Степан Тимофеевич у городских ворот встретил стрельчиху Марью, ту самую, которую видел на площади, когда в первый раз вышел на русский берег после морского похода, Марью, которая оберегла его от нападения воеводского брата…
И вдруг атамана словно кольнуло в сердце.
— Марья! Ты?! — как в прошлую встречу, невольно воскликнул он, придержав коня, и сам удивился тому, сколь взволновала его эта встреча. Все это время он ни разу не вспомнил о ней. Ее для него словно не было никогда — так она позабылась.
Стрельчиха зарделась. Темный румянец густой волной окатил ее щеки.
— Я! — вызывающе сказала она. Искры сверкнули в ее глазах и скрылись за ресницами.
— Что же, забыла меня? — спросил Разин.
— А я ныне мужня жена! — бойко ответила Маша, но голос ее задрожал.
— На что тебе муж! — возразил атаман, даже и не спросив, за кого она вышла.
