Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород
Он глянул на лик Спасителя, тускло освещенный лампадкою. Кажется, что большие очи Христа смотрят с укоризною... «Зачем ты это делаешь? Кто благословил тебя?»
А стук ломов все глуше и глуше. Все глубже взрывается каменистая почва могилы святителя. Искры снопами вылетают из темного зева могилы...
«Зачем?.. Кто благословил?» Глаза Спасителя не отрываются от него, в душу смотрят...
Что-то треснуло в лампадке и вспыхнуло — и еще ярче, еще укоризненнее выглянул лик Спасителя из-за золотого венчика, словно из-под тернового венца. Глубоко смотрят божественные очи, все видят, они зрят незримое — душу его зрят... А какова его душа? Что в ней? Не мерзость ли запустения?.. — И он слышит, как волосы на голове становятся живыми, шевелятся, отодвигаются друг от дружки, словно сами себя боятся.
Каркает ворон...
От входных дверей отделилась какая-то тень и двигается, двигается ближе к разрываемой могиле...
Не сам ли святитель?.. Не пришел ли он взглянуть, что делают с его вечным жилищем?..
— За что вы лице его взяли? — шепчет тихий голос.
— О-ох! Преподобие, помилуй! — слышится стон из среды чернецов.
Густая белая пыль выходит из отверстия ямы, точно дым... Не дым ли это... Не огнь ли поломя?
Церковь колеблется... Каменные плиты под ногами двигаются... Свечи и лампады тускнеют и колеблются — и лик Спасителя отделяется от стены...
Что это?.. Это не чернецы... Их лица мертвые... И у бояр мертвые лица, и у Степана Бородатого...
Опять каркнул ворон у самого окна... Что это?.. Он каркает: «Варлам! Варлам!»
Дым, дым... огонь из могилы...
— Господи, помилуй!.. Точно — дым и огнь.
Великий князь затрепетал — первый раз в жизни он почувствовал неодолимый ужас.
— Бросьте! Бросьте! Не копайте! Господи! Помилуй нас... Чудотворче Варлааме! Прости мя, грешнаго...
И, точно гонимый невидимою силою, он бросился из церкви, стуча жезлом о каменный помост... «Господи! И тут пламя!» Из-под железного наконечника жезла вылетали искры...
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости... Ох!
— Что это?
Бояре, при всей своей татарской солидности и холопской важности, также испуганно метнулись за великим князем, словно овцы, крестясь и повторяя: «Охте-хте! Батюшки! Свят... свят... свят!»...
А великокняжеский жезл все стучит о гранитные плиты помоста церковного, паперти, крыльца, и огненные брызги по пятам преследуют беглеца...
— Чур... чур... чур!.. Охте нам! Охте!
В конце каменных мостков, ведущих из монастыря, великокняжеский жезл в последний раз ударяется о гранит и извлекает из него искры...
— Kapp! Kapp! Варрлам! Варрлам! — Ворон, казалось, уже над самою головою...
Иван Васильевич торопливо сел в сани, едва успев опереться на плечи отроков.
— В стан! Домой! — хрипло приказал он.
Поезд быстро двинулся назад, а вслед ему доносилось карканье страшного ворона.
XX. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ НОВГОРОДА
Настали страшные, последние дни...
Москвичи все туже и туже затягивали мертвую петлю, которою они исподволь душили несчастный город. У новгородцев не хватало съестных припасов, а подвоз был отрезан. Начался голод. Люди пухли от голодовки и мерли. В городе начался мор — ужасный бич в те времена, когда еще не существовало ни докторов, ни медицины. Люди заболевали и умирали, прибегая к единому врачу и к единственному лекарству — к попу и причастью...
Больные ложились на лавки и с восковыми свечами в руках умирали.
Мертвых хоронить было негде — кладбища были в руках у неприятеля — и новгородцы едва-едва присыпали своих мертвецов снегом да приметывали соломкой да навозом.
«Вечному» ворону уже нечего было летать за добычей в московский стан: человечины вдоволь было и в городе... Новгородское воронье так отъелось за это время, что просто хоть на убой...
Прошли первые святки, ужасные святки, каких никогда не приходилось справлять новгородцам, никогда с той поры, «как и земля их стала».
Вечевой звонарь только глядел на свой колокол и не осушал своего единственного глаза:
— Ах, колоколушко мой, колоколушко!.. На ково ты нас покидаешь, кому нас, сирот, приказываешь? — тихо причитал он, качая своею бездольною головою, ибо слух прошел, что великий князь порешил: «Вечу не быть, колоколу не быть и посаднику не быть».
Пришло совсем погибать Новгороду — он без войны вымирал «наглою смертью».
Тогда сзвонилось последнее вольное вече — звонарь навзрыд рыдал, колотя железным языком в медные края колокола. И новгородцы в последний раз отправили к великому князю послов: владыку Феофила, всех архимандритов, игуменов и священников семи соборов новгородских, степенных посадников тысячских, старост и житых людей от всех «концов».
Великий князь велел их позвать к себе на очи. Он стоял в это время на Городище.
И вот в княжескую палату вступило все оставшееся величие Господина Великого Новгорода, все то, чем заправлялась великая северная страна, не знавшая ни войн, ни поборов, а развивавшая свою силу, богатство и энергию вольным трудом и свободою личности.
Робко вступили послы... Это уже были не те смелые представители воли: воля не спасла вольных людей, их победили, как это всегда бывает, невольники и холопы. Несчастие родины, горе, личные страдания провели неизгладимые борозды — «черты и резы» на их лицах.
Лицо великого князя было все то же — лицо сфинкса, каменное, холодное, неподвижное. И бояре по-прежнему стояли истуканами, и Степан Бородатый смотрел своими круглыми птичьими глазами, точно собирался зловеще каркать от Писания.
Послы поклонились земно. Голова великого князя хоть бы шевельнулась.
Владыка первый начал говорить голосом и тоном, каким он обыкновенно молился всенародно об избавлении от огня, меча, труса и нашествия иноплеменных.
— Господин великий князь Иван Васильевич всеа Русии милостивый! — просительно возглашал он. — Я богомолец твой, и архимандриты, и игумны, и вси священници седьми соборов новегородских и вси людие бьем тебе челом! Меч твой ходит по новгородской земле, кровь хрестьянская льется...
Владыка захлебывался слезами. Многие из послов также плакали.
— Смилуйся, господине, над своею отчиною: уйми меч, угаси огнь!.. — Он не мог далее говорить. Его продолжал общий плач посольства, общее рыданье.
Иван Васильевич молчал. Рыдания оглашали палату.
— Смилуйся, господине, не погуби вконец люди твоя, свою отчину... О-о-ох, милостив буди! Не погуби! Пожалей жен и младенцы сосущия... Помираем наглою смертью... О-о!
Иван Васильевич поднял свои холодные, как стекло, глаза к темному потолку, словно призывая небо во свидетели.
— Ты, богомолец мой, владыка Феофил, и вы, отчина моя, Великий Новгород, слушайте глагол мой! — начал он с расстановкою, точно по писаному. — Вы сами гораздо знаете, что присылали есте к нам, великим князем, от нашей отчины, Великаго Новагорода, подвойскаго Назара да вечнаго дьяка Захара, и они назвали нас государями. По вашей присылке и челобитью мы отправили к тебе, владыке, и ко всему Великому Новугороду послов своих и велели спросить, каково есте государства хотите вы в Великом Новгороде? Вы заперлись и сказали есте, что послов-де к нам не присылывали и на нас, великих государей, взваливали, якобы мы чиним над вами насилие, и тем ложь положили на нас, своих государей. Много и иных неисправлений чинится от вас; токмо мы все ждали вашего обращения, а вы есте явились паче того лукавнейшими. За сие мы более не возмогли терпеть и положили идти на вас ратью, по Господнему словеси: «Аще согрешит брат твой, шед, обличи его пред собою и тем единым, и аще послушает тебе — приобрел еси брата твоего. Аще же не послушает тебе, поими с собою двои или трои свидетели, при устах бо дву или триех да станет всяк глагол; аще же и тех не послушает — повеждь церкви, аще и о церкви не радети начнет — буди ти якоже язычник и мытарь»... Вот мы так и учинили, — продолжал великий князь, — посылали к вам, отчине своей: престаните от злоб ваших. А вы не восхотели и вменилися нам яко чужи... И мы, положа упование на Господа Бога и пречистую его Матерь, и на святых, и на молитвы прародителей своих, пошли на вас за ваше неисправление.
Великий князь умолк, сделал неопределенный знак рукой и, шурша шелками своего одеяния, вышел в другую палату.
Новгородцы стояли в каком-то оцепенении. Суровый попрек на все их молений и слезы — и больше ничего... С чем же они воротятся в Новгород? Что скажут городу? С чем явятся на вече?
Владыка беспомощно перекрестился:
— Господи! Не яко же мы хощемы, но яко же хощеши Ты...
К ним подошел Степан Бородатый и лукаво глянул на своих московских бояр: «Мекайте-де: я им загну калач московский — не разогнуть»...
— Не попригожу вы, отцы и братие, челом бьете, — таинственно сказал он новгородцам. — И как вас великому государю на том челобитье жаловать? Не попригожу...
— Почто не попригожу? — удивился владыка.
