Елена Ржевская - Берлин, май 1945
Весь этот день, насыщенный приближением Победы, было очень обременительно таскать в руках коробку и холодеть при мысли, что я могу где-нибудь невзначай ее оставить. Она отягощала и угнетала меня.
Положение, в котором я оказалась, было странным, ирреальным, особенно если на это взглянуть сейчас, вне контекста войны. Война ведь сама по себе — патология. И все, что происходило на войне, что пережито, непереводимо на язык понятий мирного времени и не соотносится с его обычными психологическими мерками.
Для меня к этому времени уже произошла девальвация исторических атрибутов падения третьей империи. Мы перегрузились. Смерть ее главарей и все, что ее сопровождало, уже казалось чем-то обыденным.
И не мне одной. Телеграфистка Рая, с которой я виделась, когда меня вызывали в штаб фронта, примерила при мне белое вечернее платье Евы Браун, которое ей привез из подземелья имперской канцелярии влюбленный в нее старший лейтенант Курашов. Платье было, длинное, почти до полу, с глубоким декольте на груди, и успеха у Раи не имело. А как исторический сувенир оно ее не интересовало.
В тот же день, 8 мая, ближе к полуночи, я собиралась лечь спать в комнате, которую мне отвели внизу в двухэтажном коттедже, когда вдруг услышала свое имя и поспешно поднялась по очень крутой деревянной лестнице на второй этаж, откуда раздавались голоса, звавшие меня.
Дверь в комнату была распахнута. Майор Быстров и майор Пичко стояли возле приемника, вытянув напряженно шеи.
Странное дело, ведь мы были готовы к этому, но, когда наконец раздался голос диктора: «Подписание акта о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил», мы замерли, растерялись.
«1. Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени Германского верховного командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, — Верховному главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному командованию Союзных экспедиционных сил.
2. Германское верховное командование немедленно издает приказы всем немецким командующим сухопутными, морскими и воздушными силами и всем силам, находящимся под германским командованием, прекратить военные действия в 23–01 часа по центральноевропейскому времени 8-го мая 1945 года, остаться на своих местах, где они находятся в это время, и полностью разоружиться…»
Звучал голос Левитана:
«В ознаменование победоносного завершения Великой Отечественной войны…»
Мы восклицали что-то, размахивали руками.
Молча разливали вино. Я поставила коробку на пол. Втроем мы молча чокнулись, взволнованные, встрепанные, притихшие, под грохот доносившихся из Москвы салютов.
Я спускалась по крутой деревянной лестнице на первый этаж. Вдруг меня точно толкнуло что-то, и я удержалась за перила. Никогда не забыть чувство, которое потрясло меня в этот миг.
Господи, со мной ли это все происходит? Неужели это я стою тут в час капитуляции Германии с коробкой, в которой сложено то, что осталось неопровержимого от Гитлера?
* * *Прошло много лет, прежде чем я снова побывала здесь. От Шейнхаузер-аллее поезд надземки, снизившись, идет по невысокой насыпи мимо новостроек, садовых участков, заводских труб, все дальше на восток, мимо раздавшихся к горизонту полей, травянистых полянок, и кажется, будто едешь пригородом, но это все еще Берлин в его довоенных границах. И наконец — станция Берлин-Бух, дальняя окраина столицы.
Сейчас здесь, в Бухе, было — или это только казалось мне — по-иному: бойко, людно, густо застроено.
В поисках улицы, где я прожила несколько дней тогда, в мае, я обратилась за помощью к двум прохожим — в отличие от других, эти двое шли не торопясь, вразвалку. Были они в помятых фетровых шляпах, с посеченными морщинами, обветренными лицами — овцеводы здешнего кооперативного хозяйства, направлявшиеся посидеть за стаканом пива в ресторацию. Им было непривычно встретить тут, у себя в поселке, иностранку — туристы сюда не заезжают.
— Но я была ведь тут в мае сорок пятого с армией.
Они пожимали плечами, щурясь, недоумевая, не сразу поверив, и называли Сталинград, где оба воевали.
Мы поговорили о том о сем, о жизни, о здешних заработках, разглядывая друг друга, удивляясь нашей встрече и возбуждаясь, потому что за плечом у каждого встало свое, пережитое.
Я еще зашла в лавочку-мастерскую часовщика, надеясь встретить всезнающего старожила. Прозвенел колокольчик двери, извещая о появлении клиента. Из-за перегородки вышел в длинном, до щиколоток, белом халате пригорбленный древний часовщик.
Старая вильгельмовская Германия глянула на меня сквозь очки. Подойдя к прилавку, часовщик набросал на листочке мне в помощь план поселка.
Был оранжевый, сияющий, осенний закат, спешащие к поезду люди, закончившие рабочий день в клиниках Буха, детвора, возвращающаяся из детского сада, устланные опавшими листьями дорожки парка и приземистый обелиск с красной звездой на вершине.
«Вечная слава героям, павшим в боях за освобождение человечества от ига фашизма».
Сюда, на эту северо-восточную окраину, первыми вошли в Берлин бойцы нашей 3-й ударной армий.
Я взволнованно бродила по улице, отыскивая тот дом с крутой лестницей, где меня с коробкой в руках застигло известие о том, что война кончилась.
* * *Что такое Победа? Ее можно изваять — и это будет Виктория, влекомая квадригой над триумфальной аркой. Ее можно запечатлеть в архитектурном творении — Пропилеи, Бранденбургские ворота…
Но что такое она — просто для человека? Для человека у себя на многострадальной родине? Для человека, пришедшего за ней в Берлин? Как ухватить это состояние? Это ликующее «ах!», словно на качелях в верхней точке взмаха, и ходуном все — вот и конец, и жив, и замирает сердце от неописуемой радости: выходит, будешь бродить по улицам родных городов, глазеть на небо, по сторонам, что-то еще делать, а войны нет и нет больше. И уже близка нахлынувшая горечь пережитого и растерянность перед обретенным будущим.
Подъемный дух победы — а самое возвышенное в нем, быть может, эта горечь, — как удержать его? Как соотнести победу с великими, беспощадными, самоотверженными усилиями на всем пути к ней?
…Утром 9 мая все бурлило в поселке Берлин-Бух. В ожидании чего-то необыкновенного, какого-то неописуемого торжества и веселья, каким должен быть отмечен этот долгожданный День Победы, кое-кто уже отплясывал, где-то пели. По улице поселка в обнимку ходили бойцы. Девушки-военные срочно стирали гимнастерки.
Мы с полковником Горбушиным выехали в это утро с новым заданием — нам надо было отыскать дантистов Гитлера.
В судебно-медицинском заключении было сказано:
«Основной анатомической находкой, которая может быть использована для идентификации личности, являются челюсти с большим количеством искусственных мостиков, зубов, коронок и пломб».
В акте, на который ссылалось это заключение, дано было подробное их описание. Врачи отделили челюсти, сложили их в коробку.
Тягач тянул куда-то орудие, и на стволе, как и на борту повстречавшегося нам грузовика, еще сияли буквы: «Даешь Берлин!»
Красноармейцы, и пушки, и машины — все было на местах. Все осталось как прежде. И вместе с тем все внезапно становилось иным.
Пушкам — не стрелять больше, солдатам — не идти в атаку. Долгожданный мир пришел на землю, и не только те далекие бои на волжских берегах, но и совсем еще близкие бои в дни ни с чем не сравнимого подъема духа, когда рвались на Берлин, сегодня становились историей.
Накануне было тепло, совсем по-летнему, а теперь небо нахмурилось. День был сероватый, без солнца. Но цвели сады в берлинском пригороде, пахло сиренью, у дороги в траве, пестревшей желтыми цветами одуванчика, сидели двое немцев — парень и девушка. На их молодых, оживленных лицах было написано, что войне — конец, конец кошмару, смерти и что жить на свете — неимоверное благо.
С уцелевшей окраины мы снова въезжали в разрушенный Берлин. Кое-где дымилось. Воздух города еще был насыщен гарью сражений. В проломе стены мелькнуло закопченное красное полотнище — самодельное знамя, одно из тех, которыми бойцы запасались на подступах к Берлину и хранили за пазухой, чтобы водрузить в германской столице.
Могли ли мы надеяться отыскать кого бы то ни было в хаосе разрушенного войной огромного города.
Трофейный «форд-восьмерка» с шофером Сергеем за рулем много часов колесил в тот день, 9 мая, по берлинским улицам.
Вот он на сохранившейся у меня фотографии — сибиряк Сергей, молчаливый увалень, привалившийся к автомобилю, вытащенному из кювета еще под Познанью.
