Александр Козенко - Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство
Немного не доехав до дома, они отпустили экипаж и остаток пути прошли пешком. Щенок, конечно, не мог сразу освоиться с запахами и мостовыми Лондона. Он несмело пробирался по широкой тихой улице, то и дело садясь и разглядывая собственные лапы и поминутно теряя своих хозяев из виду. Тогда же он продемонстрировал одну из своих весьма неудобных, но прелестных особенностей: стоило его кликнуть или свистнуть, и он сразу оборачивался в противоположную сторону. И, повзрослев, заслышав свист Джека, он вскакивал на ноги и, повернувшись к нему задом, принимался, отыскивая направление, тыкаться в стороны носом и со всех ног пускался к далекому горизонту!
Во время первой прогулки им, по счастью, повстречалась одна только тележка пивовара. И, когда щенок решил справить самое серьезное в жизни дело, он преспокойно уселся прямо под ногами у лошади, так что пришлось унести его с дороги. С самого нежного возраста он был преисполнен чувства собственного достоинства, и стоило немалого труда оторвать его от земли – он ведь был очень длинный.
Какие же неведомые чувства, должно быть, пробудились в его маленькой безгрешной душе, когда он впервые обнюхивал ковер! Впрочем, в тот день все было для него незнакомо – он переживал, наверно, думал Джек, не меньше впечатлений, чем он сам, когда, впервые отправившись в закрытую школу, читал в дороге «дедушкины сказки», а управляющий отца усердно потчевал его наставлениями и хересом…
Первую ночь, да и несколько ночей потом он спал с Джеком, спине которого становилось жарко, и он тихо скулил во сне и будил Джека. Всю жизнь ему во сне что-то мерещилось, он куда-то спешил, дрался с собаками, гонялся за кроликами, ловил брошенную палку. И Джек с Адой всегда были в нерешительности: будить или не будить щенка, когда он начинал вздрагивать и перебирать всеми четырьмя лапами. Сны он видел такие же, как и люди: то хорошие, то плохие, порой счастливые, порой до слез печальные.
Он перестал спать с Джеком, когда в нем обнаружили целое поселение крошечных жителей – таких шустрых, каких он никогда не видел. После этого он спал в самых разных местах, ибо случаю было угодно распорядиться, чтобы он вел жизнь кочевую. Этим, по мнению Джека, и объяснялось его философское безразличие к окружающей обстановке, что отличало его от большинства ему подобных. Он рано постиг, что для черной собаки с длинными шелковистыми ушами, пушистым хвостом и полной достоинства мордой дом всегда там, где обитают эти совершенно по-особому пахнущие существа, которым дозволено как угодно называть его и шлепать ночной туфлей, что возбранялось всем остальным смертным. Он готов был спать где угодно – лишь бы в комнате хозяев и где-нибудь поблизости, ибо то, чего он не мог унюхать, для него не существовало. И после смерти Криса Джеку хотелось снова услышать, как он долго-долго, шлепая губами, ловит под дверью знакомый запах и на душе у него становится легче: с годами он все острее нуждался в их близости! Потому что у пса этого были устойчивые представления, и однажды усвоенное оставалось для него непреложным. Взять, например, его обязанности в отношении кошек, к которым он питал неестественное пристрастие, что и привело к первой в его жизни катастрофе: он отправился было на кухню, и оттуда его, несчастного и совершенно ошеломленного, принесли в комнаты с затекшим глазом и расцарапанной мордой. Уродливый шрам украшал его глаз до конца дней. Чтобы больше такого никогда не случалось, его приучали при одном слове «кошка» бросаться на врага, преследуя его неизменным «рад-рад-рад» – так рычал он только на кошек. До самой смерти он не терял надежды догнать когда-нибудь кошку, но тщетно; впрочем, хозяева знали: даже догони он кошку, он бы остановился и завилял хвостом. Но Джек отлично помнил, как однажды, когда он с важным видом вернулся с подобной вылазки, Ада до смерти напугала одну свою приятельницу, обожавшую кошек, неожиданно спросив героя: «Так, значит, ты моя радость, убивал в саду котят?».
Глаза и нос его не терпели отклонений от общепринятых норм. Тут он был истинным англичанином: люди всегда должны выглядеть так, а не этак, всякая вещь – пахнуть так, как ей положено, и вообще все должно идти определенным, надлежащим путем. Он не мог выносить одетых в лохмотья бродяг, ползающих на четвереньках детей и почтальонов, потому что из-за толстой сумки один бок у них неестественно раздувался, а на животе висел фонарь. Безобидные создания эти он неизменно провожал неистовым лаем. Крис от рождения верил в авторитеты и непременный, раз навсегда заведенный порядок. Всякие фантазии были ему чужды, и, однако, несмотря на эти твердые принципы, в глубине его сознания таились странные причуды. Так, например, он не желал бежать за коляской или лошадью, если же его к этому принуждали, сразу возвращался домой и, обратив к небесам свой длинный нос, испускал душераздирающие пронзительные вопли. И еще он совершенно не выносил, когда Ада или Джек клали себе на голову палку, туфлю, перчатку или любой другой предмет, с которым он мог бы поиграть – это сразу приводило его в ярость. И такая-то консервативная собака жила в доме, где царила анархия! Он никогда не сетовал на переменчивые привычки хозяев, но, едва почуяв сборы в дорогу, клал голову на свою левую лапу и изо всех сил прижимался к земле. Всем своим видом он, казалось, говорил: «Ну какая нужда в этих вечных переменах? Здесь мы были все вместе, и каждый день походил на другой, и я знал, где нахожусь, теперь же только вам известно, что произойдет дальше. А я? Я даже не знаю, буду ли я с вами, когда это произойдет». Непостижимо тяжкие минуты переживает в таких случаях собака – подсознательно она не желает мириться с неизбежным и, однако, уже безошибочно все предугадывает. Неосторожно оброненное слово, прорвавшееся в голосе сочувствие, украдкой завернутые в бумагу башмаки, притворенная дверь, обычно открытая, взятый из комнаты на первом этаже предмет, который всегда лежит там, малейшая мелочь – и пес уже наверняка знает, что его с собой не берут. И он борется против того, что очевидно, как боремся мы с тем, чего не выносим. Он уже оставил надежду, но делает еще последнюю попытку, протестуя единственным доступным ему способом – тяжко, протяжно вздыхает. Эти вздохи собак! Они трогают нас гораздо сильнее, чем вздохи человека, ведь собака вздыхает непроизвольно, сама того не сознавая и не стараясь кого-то разжалобить!
При словах: «И ты с нами!» – сказанных определенным тоном, в глазах Криса появляется полувопросительное, полусчастливое выражение, хвост слегка подрагивает, но он еще не совсем отрешился от сомнения и от мысли, что вся эта затея лишняя. Тут он пулей вылетает из окна или из дверей и обнаруживается на дне коляски – он строго отворачивается от кучера, который смотрит на него с восхищением. Устроившись у ног хозяев, он путешествует с философским спокойствием, хотя его и подташнивает.
Джеку думалось, ни одна собака не была столь равнодушна к посторонним людям – и, однако, мало кто из собак одерживал столько побед! Особенно покорял он сердца незнакомых женщин, хотя имел обыкновение весьма презрительно смотреть мимо них. Тем не менее среди женщин у него были два-три особо близких друга и еще несколько, которых он узнавал. Вообще же говоря, во всем мире для него существовали только его хозяйка и всемогущий бог.
До шести лет его каждый год отправляли в августе в Шотландию, где разрешена охота, чтоб щенок окреп и мог утолять свои врожденные инстинкты. Во время охоты Крис весьма деликатно приносил в зубах подстреленную дичь. Однажды волею судьбы ему пришлось пробыть там почти целый год, и Джек с Адой, вернувшись в Великобританию после столь длительного пребывания за границей сами отправились за ним. Они шли по длинной дорожке к домику егеря. Стояла поздняя осень, и после первых заморозков землю покрывали великолепные красные и желтые листья; и вот они увидели его – он привычно выискивал среди опавших листьев дичь, двигаясь впереди егеря с видом крайне деловым и сдержанным, как и полагается заправскому охотнику. Он не слишком разжирел, весь лоснился, как вороново крыло, а уши болтались, как сумка у маленького шотландского горца. Джон и Ада молча приблизились к нему. Вдруг нос его оторвался от воображаемого следа, и он кинулся им под ноги.
Вся непривычная серьезность в мгновение ока слетела с него, словно одежда с человека – он весь был трепетное нетерпение. Одним скачком без капли колебания или сожаления перенесся он из своего прежнего существования в новое. Ни горестного вздоха, ни взгляда на покинутый дом, ни намека на благодарность или сожаление о том, что приходится покидать этих славных людей, которые целый год его пестовали, мазали маслом его овсяную лепешку и разрешали спать, где ему вздумается. А он просто затрусил рядом с хозяевами, держась как можно ближе, упиваясь их близостью и даже не обращая внимания на запахи, пока они не вышли за ворота.
