Александр Козенко - Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство
Я не такой хороший писатель, каким хотел бы быть и каким тебе хочется меня видеть, но и не такой плохой, чтобы по своей воле перестать писать.
Эта книга, несомненно, лучшее из всего, что я написал, несомненно. И тут я подошел к самому трудному в твоем письме.
По существу, ты говоришь мне: не издавай. Во всяком случае, не в ближайшие годы. Прости меня, дорогая, но ты довольно легко касаешься очень болезненной темы.
Если я не издам сейчас, то не издам никогда. Через два месяца эта книга умрет во мне и уже никогда не воскреснет. Она постепенно умирает уже с мая. Начата новая книга. Я просто сужу по другим своим книгам. Ни к одной из них я не мог бы вернуться, чтобы переделать ее; растения умерли, потому что их оставили без ежедневной поливки. Так будет и с этой книгой. Я не могу и никогда не смогу ее переделать.
Это проясняет картину.
Вопрос, значит, стоит так: тебе и Мэб кажется, что моя книга – святотатство, но достаточно ли твердо это ваше убеждение, чтобы предать ее огню? Издать ее анонимно я не могу, это значило бы и новую мою книгу и следующую за ней тоже издавать анонимно: в них тоже участвует и “молодой Джолион”, и другие. В новой книге, которую я пишу сейчас, широко показаны нежные, отцовские черты старого Джолиона, его лучшие черты – в рамках той книги этого нельзя было сделать.
Сейчас модно утверждать, будто художник способен изобразить решительно все; это верно лишь по отношению к нескольким величайшим гениям: как правило же, художник может изобразить только то или похожее на то, что он сам пережил. Чтобы глубоко проникнуть, нужно глубоко перечувствовать, так ли, этак ли, но по-своему. Сам я не считаю личную тему или то, что можно истолковать как личную тему, чем-то запретным. Это все равно что сказать живописцу: “Вы написали непохожий портрет”, в то время как единственным осуждением должно быть: “Вы написали плохую картину”. Сомневаюсь, способна ли ты судить о “Собственнике” как о картине. Я хочу сказать, что предпочел бы услышать мнение человека, который ничего не знает о материале, легшем в основу книги. Впрочем, я вполне допускаю, что с известной точки зрения ты права. Ты осуждаешь книгу как портрет, другими словами, считаешь, что портрет слишком похож; но я еще раз спрашиваю: разве это так важно? Ты прочла книгу. Мэб ее прочтет. И этим все зло будет исчерпано. Мы просто не будем рекомендовать ее нашим знакомым, а если так, многие ли из них прочтут ее?
Почему одиночество и тоска для тебя нестерпимы? Мне это непонятно. В чтении я предпочитаю их счастью. Счастье означает успех, а успех почему-то вызывает отвращение. Я предпочитаю старого Джолиона в минуты, когда ему одиноко и тоскливо, тогда я ему больше сочувствую и больше его люблю.
Что касается характеров, то не нужно забывать вот о чем: начинаешь работать с какого-то намека, две-три главы пишешь с прототипа (с живого человека), а потом вдруг оказывается, что ты пишешь уже не с этого человека, а с того, что ты успел о нем сказать, иными словами, с собственного твоего создания, которое с каждой фразой все дальше отходит от первоначальной натуры.
Поэтому ты напрасно стала бы искать портрет нашего отца; да я и не задавался целью его написать.
Поучительно видеть, как глубоко заложено в людях семейное начало. Критикуя, ты, хотя, может быть, и бессознательно, смотришь глазами семьи, чувствуешь пульсом семьи или чем там люди чувствуют. Потому что никто другой, пожалуй, не знает и не может знать, что я имел в виду папу.
Ты сама подумай: чтобы разгадать старого Джолиона, нужно основательно знать всю колыбель – весь семейный круг, иначе это может быть любой восьмидесятилетний старик, тем более что эту сторону своей жизни отец никогда не показывал даже членам семьи. Так глубоко (если хочешь, наполовину правдиво) увидеть ее не мог бы никто, кроме нас.
А вне самой семьи кто по-настоящему знает семейную колыбель?
Меня лично “портрет” не смущает, я его не стыжусь; мне, естественно, этот образ дорог; но грустно думать, что ты и Мэб смотрите на это иначе; и что тут делать – этого я пока просто не знаю.
Крепко целую, дорогая.
Любящий тебя Джек».
Голсуорси твердо придерживался своего мнения, и 23 марта 1906 г. роман без каких-либо купюр вышел в свет под настоящим именем автора. Если бы его попросили в нескольких словах пересказать сюжет «Собственника», то он бы сказал, что это повествование об отчаянных попытках Ирэн расторгнуть свой неудачный брак с Сомсом Форсайтом и предпринимаемых последним мерах по его сохранению. При этом он исходит из ханжеской морали осуждения развода, не признавая за женой права самой определять свою судьбу и считая ее своей собственностью. Для того чтобы доставить ей удовольствие и, как он считает, заинтересовать в совместной жизни, Сомс начинает строительство роскошного загородного особняка. Для строительства дома в Робин-Хилле он приглашает архитектора Босини, помолвленного с дочерью молодого Джолиона Форсайта. Однако, познакомившись с Ирэн и покоренный ее очарованием, Босини влюбляется в Ирэн, которая отвечает ему взаимностью. Завершают роман трагические события. Пытаясь утвердить свои права супруга, Сомс силой овладевает Ирэн, и узнавший об этом Босини теряет самоконтроль и осмотрительность и в густом лондонском тумане попадает под омнибус и погибает. После этого Ирэн, не имеющая собственных средств, не взяв с собой ничего, оставляет Сомса и исчезает.
Но основная идея произведения – критика собственнических инстинктов и стяжательства. Автор с иронией и сарказмом создает жизненные образы носителей гипертрофированного чувства собственности, показывает незавидное положение в их мире женщины и художника.
Конечно, Голсуорси радовали хорошие отзывы о романе. Конрад писал ему: «Я слышал также, что сразу же после появления романа о нем стали много говорить, причем в журналистских кругах. Должен сознаться, что меня уже стало от всего этого мутить, когда я вдруг понял, что качественно ваше произведение выше всех этих фальшивых восторгов. И поверьте мне, мой дорогой Джек, ваша книга действительно очень высокого качества». Мэррот подсчитал: «Из сорока с лишним рецензий двадцать восемь отражали разную степень восторга, в четырех содержалась высокая квалифицированная оценка, позиция авторов еще четырех рецензий была выжидательной; и лишь один-единственный критик угрюмо писал, “что в целом книга скучна и незанимательна”». Наиболее интересная статья была написана Конрадом для «Ауслук». «“Собственник”, – писал он, – свидетельствует о большом таланте его автора… Основа этого таланта, как мне кажется, заключена в сочетании иронической проницательности замечательной силы с необыкновенно острым и верным взглядом на те явления человеческой жизни, которые он исследует».
Голсуорси понимал, что последний роман принес ему настоящий прочный успех и известность как талантливому крупному писателю. Семейная жизнь тоже наладилась, необходимое оформление брака принесло некое успокоение ему и Аде.
Улица, на которой находился приобретенный Голсуорси дом № 14, Аддисон-роуд, была широкой и приятно оживленной. Она проходила южнее от Уоксбридж роуд до Кенсингтона, там, где позднее, когда Голсуорси уже сменил свой адрес в Лондоне, возникла Хэммерсмит роуд. Их дом стоял на восточной стороне улицы недалеко от ее северного конца. Дом представлял собой небольшое двухэтажное строение типичной архитектуры. В конце девятнадцатого века в журнале «Панч», иллюстрируемом Лихом, Кином и дю Мэурьером, можно было увидеть множество рисунков сходных домов, похожих на деревенские. За зеленой оградой и воротами был виден крошечный прямоугольник лондонского уютного, покрытого травой и всегда зеленого сада, который выходил в Холланд Парк. Поэтому из окон комнат открывался вид на его пространства. К тому же Голсуорси опять жили вблизи его сестер: старшая Лилиан с мужем Георгом Саутером – на Холланд Парк авеню, а младшая Мейбл с мужем Томасом Рейнолдсом – по другую сторону парка на Тор-Гарденз.
Фасад дома был оштукатурен под цвет светлого камня, а его деревянные и железные детали окрашены в зеленый цвет. Слева перед парадной дверью доцветала дюжина розовых кустов, а около них справа и поэтому несколькими футами выше уровня дороги были французское окно и балкон с железными балюстрадами гостиной. Ниже были видны полуподвальные окна, за которыми находилась кухня и комнаты прислуги.
В маленьком холле центральное место занимала лестница на первый этаж (в России сказали бы на второй этаж) и имелись также две двери, кроме входной. Первая была в небольшую квадратную столовую, украшенную тремя картинами Георга Саутера. Одна представляла собой портрет Лилиан – весьма неотчетливая фигура в муслиновом платье. На другой было изображено над утесом небо с бегущими по нему в виде белых барашков облаками. Третья картина – ночной пейзаж: огни парохода на Рейне ярко сверкают на фоне ночного неба и холмов. Дверь направо вела в гостиную. Она проходила через всю глубину дома до французского окна на противоположной стороне фасада. От него более дюжины ступеней вели вниз в весьма приличных размеров сад за домом. В нем росли «груши, которые не плодоносили». Их Джон описал в своем романе «Братство». Гостиная могла разделяться двухстворчатой дверью, и в ней было два камина. Но Джон никогда не пользовался ею, предпочитая довольно больших размеров залу. В ней, ближе к окну, смотрящему на Аддисон роуд, стояли фортепиано Ады, этажерка для книг и секретер, а с другой стороны – большая софа и несколько кресел перед более обычным камином.
