Юрий Торубаров - Далекий след императора
Спасибо те, Марфуша. А об этом ты и не думай. Но раз зашёл такой разговор, хочу тебе сказать одну свою думку, — проговорив, он пытливо посмотрел на неё.
— Пошли, сядем, — проговорила она, дав ему понять, что готова его слушать.
— Пошли, — согласился он, — только я щас.
Он подошёл к суме, лежавшей у его лежака, и достал что-то тяжёлое. То была киса. Он положил её на стол и сел против хозяйки.
— Послушай, Марфуша, — проговорил боярин, положив руку на кису, — это те за твоё уменье оживлять мёртвых, — и подвинул мешочек.
Та даже на него не взглянула, а с какой-то внутренней настороженностью стала глядеть на боярина. Тот покашлял, потом заговорил:
— Ты... прости меня, старого, може, не то скажу, но всё от чистого сердца.
— Говори! — коротко бросила ока.
— Да... о Марфуше хочу поговорить.
Та насторожилась. Старый боярин понял её, но от задуманного решил не отступать.
— Ты видишь, что она созрела, и надоть ей взамуж, — сказав это, он внимательно посмотрел на неё, точно желая узнать: говорить дальше свои мысли или нет. Старуха молчала, тогда боярин продолжил:
— Так вот. Чё я тебе предлагаю... — он закашлялся. Достав тряпку, высморкался. Марфа терпеливо ждала, когда тот закончит разговор.
— Так вот... — он опять покашлял.
Бабка поняла, что боярин никак не осмелиться сказать главное и спокойно произнесла:
— Да говори.
И он сказал:
— Я хочу забрать Марфушу к себе. Дочерью она у мня будет.
— Дочерью... ха! — бабка довольно грозно посмотрела на него. — А твой кобелина...
— Федька, что ли? — переспросил боярин.
— А кто ещё! Да он не посмотрит ни на что. Я видела, как он поглядывал на неё. Вот и зачастил было. Да что-то пропал.
— Я его прогнал, — вставил боярин. — Да ты не бойсь! — продолжил он. — Пальцем её не тронет! Да я не посмотрю, что сын... Но ты гляди! — как-то спокойно закончил он.
Немного помолчав, жалобно произнёс:
— Ей ведь жизнь надо устраивать.
— Жалобный, Евстафий, ты какой-то стал. Я помню, как говаривали, чё ты...
— Да брось, Марфа! Было! Всё было! А щас, — и ударил легко в грудь, — вот здесь что-то смешалось. Сам не пойму. Да, жалобный стал. И как мне не пожалеть Марфушу? Я ей жизнью обязан, как и тебе.
Взгляд у бабки подобрел. Она вздохнула, приподнялась и вновь присела на сиделец.
— Отходчивы у нас, баб, сердчишки. Вот признался ты, и я... тожить жалобной стала, — бабка концом платка потёрла глаза.
Боярин рассмеялся:
— Эх, Марфа, не будь у тя Луки, забрал бы я и тя к себе, боярыней бы сделал! Я уже давно вдовец. Аль бросишь Луку и со мной поедешь? В каких мехах ходить будешь!
— Ну, ты, окаянай! — Марфа вскочила и замахала руками. — Да ни в жисть я свойво Луку ни на что не променяю, — голос её прозвучал гневно.
— Да, не гневись ты, старая! Я те ето сказал от чистого сердца. Хороша у меня была жёнушка. Хороша! Но, прости мня, Всевышний, ты — лутче.
У бабки на мгновение заиграли глазки. Она опустила голову.
— Куды нам до вас, боярин. Вы любу можете брать.
Боярин хохотнул:
— Любу! — повторил он. И, прищурив глаза, сказал: — Люба, да нелюба, — помолчав, спросил: — Ну, так что?
— Пусть сама решат. Ей жить.
Марфа ехать с боярином отказалась наотрез.
Зима пришла неожиданно. С вечера задул сильный ветер. Запели, затрещали дерева. Стонут, словно кто-то сечёт их невидимой плёткой. Попряталась, притаилась вся живность. И даже Настюха, молодая лосиха, привязавшаяся к Марфуше, и та не пришла на свидание.
— Ой, что творится! — врываясь в избу и с трудом закрывая за собой дверь, вскричала Марфуша.
С её появлением ворвалась и та вакханалия, которая творилась снаружи. Боярин и Лука переглянулись. И враз, как сговорились, поглядели на иконку, осеняя себя крестом.
— Аль к теплу, аль к морозу! — проговорил Лука, бросая под дверь старую потрёпанную шубейку, откуда дул холодный ветерок, быстро охлаждая избу.
Лука был прав. Когда первой на улицу утром выскочила Марфуша, все услышали её возбуждённый голос:
— Снех!
Да, за ночь всё побелело. Умелые руки хозяйки, словно в ожидании дорогого гостя, белоснежным покрывалом накрыли землю, спрятав разные её болячки. Марфуша подхватила горсть снега и растёрла им лицо.
Когда она вернулась в избу, щёки её горели кумачом, глаза сияли. А сама она была так прекрасна, так хороша, что боярин даже крякнул, а Лука прижал её к своему сердцу.
— Дорогая моя доченька! — проговорил и поцеловал в макушку.
За столом она с детским восхищением рассказывала, как за ночь всё чудесно изменилось вокруг. Лес, ещё вчера выглядевший грозно и уныло, повеселел. А лик земли стал приятным и нежным. Она говорила, а все смотрели на неё. Отчего-то на глазах Марфы появились слёзы. Марфуша их заметивши, нежно её обняла.
— Ты чё... матушка? Всё так прекрасно!
— Да чё, доченька, — с каким-то усилием бабка рассмеялась, — гляжу я на тя и вижу, как ты выросла, пора и об....
Та поняла, куда клонит Марфа, и перебила её:
— Никуды я от вас не поеду. Здесь буду ждать Егора, — она сказала это твёрдо, посмотрев на боярина, поднялась из-за стола, накинула шубейку и выскользнула во двор.
Боярин по следам нашёл её у толстого дуба. Она стояла, прижавшись к нему. По её щекам текли слёзы.
— Ты чё, доченька, плачешь? — прозвучал его голос над её ухом.
Он был мягким, добрым, ласковым. Такой не отталкивал. Она упала к нему на грудь и громко зарыдала. Боярин стоял, не шевелясь, пока она ни выплакалась. Потом они потихоньку возвращались домой. Только теперь не она, а он поддерживал её.
А через несколько дней появился Фёдор. В дорогой одежде, такой неотразимый красавец. Но... не для всех. Марфуша вдруг не захотела его замечать. А когда он попытался было заговорить с ней, гневный окрик Евстафия остановил сына. Грозно сдвинув брови, он сказал ему:
— Оставь сани, а сам езжай!
Сын обжигающим взглядом посмотрел на отца, сдержался. Ничего не сказав, выскочил во двор и приказал подать ему коня. Когда его подвели, он, ни с кем не попрощавшись, метнулся в седло. Засвистела плеть, и из-под копыт полетела ещё не успевшая застыть земля.
Похоже, от ворот поворот получили в Московии и литовские посланцы. Князь Симеон пока ничего конкретного им не сказал. По всей видимости, их недовольство докатилось и до митрополита Феогноста. Князь и митрополит столкнулись невдалеке от храма Успения, когда Феогностай, отслужив вечернюю службу, возвращался к себе. Симеон, увидев священника, приостановился и стал его дожидаться. Когда тот подошёл, князь поцеловал его руку, преклонив колено.
— Благослови, владыка! — попросил Симеон.
Тот крестом, который висел у него на груди, осенил им склонённую голову князя:
— Да хранит тебя Бог! — произнёс он.
Они пошли рядом. Их путь пролегал мимо хором, где остановились литовцы.
— Что-то зажились они, князь! — митрополит кивнул на здание.
Симеон понял желание митрополита.
— Да всё собирался к тебе, владыка, испросить разрешения, — князь замолчал.
— Пошли ко мне, — с улыбкой, произнёс он.
Придя к себе, он усадил князя за стол и приказал накрыть его. Несколько постриженников внесли морошку на мёду, мочёные яблоки, оладьи морковные, тыквенные, хлебный квас и горячие, с печи, аппетитно пахнувшие, хлебцы.
Хитро прищуренные глазки следили за князем. Митрополиту было известно, что без мяса князь за стол не сядет. А тут нет даже рыбы. Князь, по всей видимости, догадался и весёлым взглядом зыркнул на владыку. Начал он с хлебца. Разломив его на две половинки, понюхал и отправил по очереди в рот. Запив кваском, потянулся за следующим.
— Фу — отдувался князь, — ну, владыка, ты и накормил меня.
Тот рассмеялся:
— Спать лучше будешь. А то наешься мяса....
Они засмеялись. Затем их лица приняли серьёзное выражение.
— Владыка, — начал Симеон, — я хотел испросить у тебя разрешения на то, чтобы отдать наших русских княжен за литовских князей — Олгерда и Любарта.
Митрополит ответил не сразу. Он посмотрел в окно. На улице смеркалось. Потом не спеша повернулся и спросил:
— А как ты, князь, сам думаешь: надо это делать или нет?
Симеон был непрост даже перед владыкой. Давно зная ответ, он какое-то время был в раздумье. Так делают люди мыслящие, ещё раз сверяя свой ответ со временем.
— Я думаю, владыка... — князь заговорил, не торопясь, — что надо соглашаться.
Напряжённое лицо митрополита расслабилось. В его глазах блеснула радость: «Князь подтвердил, что во многом похож на своего отца, которого я уважал».
— Я думаю, сын мой, твоё решение правильное. Оно должно укрепить начатое охристианивание этих блуждающих в потёмках племён. А чем сильнее будет мощь истинного христианства, тем увереннее будет борьба с теми, кто сегодня пытается подорвать нашу веру, — проговорив эти слова, митрополит замолчал.
