Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Как не могла позже, в коневодческом хозяйстве на Волынщине, понять брошенное в спины: «Фашисты!»
– Да разве можно сравнивать! – вскинулась она, затеребила вопросами зампотылу Меркулова.
Он же скривился, но ничего не ответил, лишь глянул строго: не суйся, мол, куда не положено. Его самого мутило от разных историй, которых понаслушался здесь, на стыке Волынской и Львовской областей. Одно успокаивало, что кони хороши, без потертостей и лишаев, сразу видно – хозяйские кони. «Довезти бы еще…» – прикидывал он, стараясь не замечать разной нелепицы.
И довезли. И больше не ввинчивали назойливые «почему» и «для чего?».
Когда разъяснили, когда стала понятной, как ей казалось, та неприязнь, тот страх западных украинцев, смерть первенца в сорок втором, лютость в обмотанных колючей проволокой поселениях уральского Заполярья, где встретилась впервые с зэком и доходягой Аркадием Цуканом, она все одно говорила беззастенчиво: «А где они были при Сталине? Почему молчали?»
Одновременно и Хрущева, когда его начали поносить, Анна Малявина хвалила. Доказывала, что он правильный руководитель, да вот дуракам достался. Проговаривала его фразы из самостийных выступлений с выражениями «под зад коленом», «рожи понаели», словно угадывала что-то наперед. И переубедить ее, доказать ничего невозможно. Это превыше любви, семейного счастья, из-за этого могла рассориться с кем угодно… Но через час-другой сделать вид, что ничего страшного не произошло, что жизнь продолжается, что нужно ужинать, стелить постель, радоваться следующему дню, который к вечеру будет назван опять проклятущим, потому что пытаются подставить с фуражным зерном, подменить ключи от склада, всучить гнилую капусту, а стервоза воспитательница опять не поменяла мокрые подгузники Ванечке…
Она на удивление легко перенесла исчезновение Аркадия Цукана.
В пятьдесят седьмом году, вскоре после освобождения из лагеря, он поехал проведать родных в Усть-Лабинске, разузнать про житье-бытье и нельзя ли в родные места перебраться всем семейством. «Да не больно-то его там привечали, похоже, – говорила Анна Малявина и даже шутила: – Аж в Находке теперь наш находчивый Цукан». Кому надо и не надо показывала перевод на две тысячи рублей теми дореформенными деньгами, тут же раздав половину в долг, порой безвозвратный.
А Заполярный Урал – не булка с медом. Жесток, лют ветрами, которые сгоняют холод Арктики, как в воронку, и гонят его вдоль одряхлевших горных хребтов Урала до Каспийского моря. Жить приезжему человеку здесь можно лишь по великой нужде, или надо быть неисправимым идеалистом. Анна Малявина обладала и тем, и другим, и сверх того мечтала о собственной квартире с теплым туалетом и ванной, с блестящей кафелем кухней, где у нее, конечно же, будет идеальный порядок…
После исчезновения Цукана, с которым не удосужилась оформить гражданский брак, хоть он и предлагал не раз, ей не на кого стало надеяться, и она взялась отчаянно копить деньги, экономя на чем только можно, даже на собственном здоровье. Но из-за собственной влюбчивости и жалостливости Анна постоянно влипала в скверные истории. Она и в промразведке золота оказалась по нужде. Попала в очередной раз под сокращение… «Бабу одного из начальников надо было пристроить», – поясняла с нарочитой грубостью и могла подолгу рассказывать про козни, которые устраивались против нее. А так как рассказчицей была одаренной, то ее слушали внимательно, ей сочувствовали и негодовали вместе с ней. И тут же выплескивали свою историю про сволочей начальников с тем искренним негодованием, на какое способен русский человек, заведомо зная, что очевидцев поблизости нет.
Жили в балке, установленном на железные полозья, который перетаскивал с места на место бульдозер-сотка. В одной половине – мужчины, в другой – Анна Малявина с семилетним Ванюшей и пожилая неопрятная повариха Лидка по прозвищу Стекло. Начальник партии Бурятов ставил себе отдельную палатку, куда после каждого переезда работяги с торжественной деловитостью переносили несгораемый сейф, что растревоживало воображение впечатлительного Ванюши, как и пистолет, который, случалось, прочищал и смазывал Бурятов.
Он брал пацана на съем золота, если вскрышные работы велись неподалеку, терпеливо вел, подлаживаясь под неспешный ход. Сюда под вечер сходилась вся промразведка, даже иной раз повариха Лидка.
Моторист Федор, для всех – Дед, или простецки дядя Федя, а для начальника – «человек трудной судьбы», как говорил он не раз, давая понять, что листал личное дело, каждый раз спрашивал Бурятова: «Готовим съем? – после чего басил хрипло: – Шабаш!» Глушил мотопомпу и садился курить.
А все ждали. Ждали, когда он начнет смывать с резиновых матов шлих в лоток. Ждали всегда молча и так же молча наблюдали, как он размеренно и вроде бы с ленцой катает в проточной воде инструмент. Постепенно движения его все убыстрялись, и лоток в багрово-красных руках начинал крутиться волчком. Неожиданно Федор поднимался, подносил к глазам деревянный лоток с пригоршней словно бы пшена на дне и до завеса, на глаз, определял, сколько взяли металла за смену.
Когда выходило больше ста граммов, то работяги взбудораженно гомонили, наседали на Бурятова с просьбами повременить с переброской промывочного прибора, а он для порядку угрюмничал, толковал про план вскрышных работ, про то, что ему оплата и премиальные шли от задания по разведке на золото, а не от самого металла), но чаще всего соглашался. На следующий день съем, случалось, выходил втрое меньше, и тогда сразу вспоминали нечистую силу и долю старательскую, без понуканий снимались на новую точку, загодя обставленную вешками Бурятовым. В такие переездные дни вечером у костра, обустроив на скорую руку походный быт и как бы слегка отдохнувшие от промывочной ломовой работы, вспоминали старательские истории и разные случаи, когда съем золота шел за смену по килограмму и больше, а денег, полученных за такой сезон, хватало на год вперед. «Если по-умному, без разгула», – вставлял кто-нибудь из работяг непременно, веря, что в этот-то раз!..
Один раз проблеснула удача. Прямо из пробутора, из этого большого ячеистого корыта, где размывается грунт под струей воды из шланга, вытащили самородок величиной с голубиное яичко. Самородок торжественно передавали с рук на руки. Последним принял его моторист Федор и, что было так неожиданно, окликнул Ваню: «Иди-ка, малец, подержи его для фарту…»
Обкатанный текучей водой кругляш грязно-желтого цвета оказался настолько увесистым, тяжелым, что мальчик выронил его из рук на землю.
– Эх ты, сопля зеленая! Трам-па-рара… – врезал матюгом Федор.
Его уговаривал со смехом Бурятов, уговаривали старатели, что-то грамотно поясняла Анна Малявина, а он матерился и твердил угрюмо свое:
– Конец, не возьмем стоящего золотишка.
Он много лет проработал со старателями и твердо верил в приметы…
Заполярной ночью, когда солнце скрывается за горизонтом
