Росские зори - Михаил Павлович Маношкин
Останя и Фалей не спали, Зенон отдавал последние распоряжения.
В темноте пленниц вывели наверх. Узнав Даринку, Останя тут же разрезал ножом связывавшую ее веревку. Даринка рухнула ему на руки, затряслась всем телом.
— Не бойся, — утешал он ее. — Все будет хорошо!..
Тем временем Фалей освободил Авду. Потрясенная девушка не могла выговорить ни слова, ноги у нее подкосились — Фалей поддержал ее, усадил на палубу, где дул свежий речной ветерок. Остальные пленницы стояли рядом полные отчаяния. Только двое из десяти получили свободу, а им приходилось довольствоваться неопределенной надеждой на освобождение.
Даринка перестала вздрагивать, она понемногу успокаивалась, не отрывалась от Остани, а он не выпускал ее из рук: они боялись снова потерять друг друга.
Связанных пленниц опять заперли в трюме. Даринка и Авда поместились в каюте на корме. Здесь было так же тесно, как в трюме, но в иллюминаторы тянуло свежим воздухом. Фалей уступил свой плащ Авде, Останя отдал свой Даринке. Впервые за несколько дней, женщины почувствовали себя спокойно. Останя подождал, пока они не заснули, и вышел из каюты.
На палубе лениво переговаривались дозорные. Фалей дремал сидя. Останя опустился рядом, прислонившись спиной к двери каюты. Легкий шорох разбудил эллина.
— Что будем делать, Фалей?
Теперь, освободив из плена Даринку и Авду, Останя думал о возвращении домой, и о трудностях, которые их поджидают на этом пути. От степняков можно было ждать всего. Не исключено, что они позволят им высадиться на берег и отдалиться от каравана, а потом их схватят…
— Нам нельзя покидать судно, здесь мы в безопасности.
— Мы удаляемся от нашей земли…
— Лучше удалиться, а потом вернуться живым и невредимым, Евстафий, чем не вернуться никогда. Без коней нам далеко не уйти, а Фарак их не отдаст. Он согласился на обмен только потому, что уверен: мы у него в руках. Иди в каюту, отдохни. Я спал днем, а тебе надо выспаться.
— Ты прав. Пойду…
Слабая полоска света из иллюминатора падала на высокий чистый Даринкин лоб. Останя снял доспехи и оружие, потом осторожно приподнял полу плаща, лег рядом с женой.
— Останек… — прошептала Даринка, поворачиваясь к нему.
Они уснули и не заметили, как корабль снялся с якоря и двинулся в ночной темноте навстречу неизвестности.
В эту ночь сарматам было не до сна: запахло войной, а война — это борьба на истребление, до полного вытеснения или подчинения одного племени другим. Лихое время: законы обыкновенной жизни отметаются прочь, будущее человека ставится на карту, женщины и дети лишаются покровительства, право собственности утрачивается, а смерть в расцвете сил не удивляет никого; последовательность и постоянство сменяются бурными и неожиданными поворотами событий, привычные ценности пересматриваются, стоимость человека связывается с его способностью проливать кровь недруга, искусство и красота теряют свою притягательность, а главной, определяющей мерой бытия становится разящий меч. Человек сшибается с человеком, божество с божеством — Арес с Перуном, Перун с Донаром — молния против молнии, ум против ума, сила против силы. Такова война.
На обоих берегах Данапра светились костры. Между ними — широкая полоса воды и тонкая цепочка судов, над ними — мириады звезд и бледно-розовый лик луны, а вокруг — степи без конца и края: иди в любую сторону — и не найдешь границ. Люди около костров чего-то ждали, на что-то надеялись, что-то замышляли…
У Фарака давно закончился летучий военный совет, уже ушли вверх и вниз по берегу реки ночные дозоры с приказом смотреть, не приближается ли враг; уже послан на восток гонец — оповестить ближайшее кочевье, что на правом берегу Данапра появился грозный враг. Доскачет всадник до становища, сообщит новость и вернется назад, к отряду, а дальше ее понесут от кочевья к кочевью другие всадники, и к утру степь будет знать: враг у порога. Всколыхнутся кочевья, исторгнут из себя десятки, сотни, тысячи вооруженных всадников, и далеко покатится по степи гул от топота боевых коней: война!
Фарак сделал все, что мог в подобных обстоятельствах. Оставалось ждать, когда потускнеют костры — тогда суда снимутся с места и вместе с ними уйдет отряд Фарака. В эти часы Фарак не думал ни о пленницах в трюме корабля, ни о сыне воеводы Добромила: запахло войной, и не о добыче шла речь, а о жизни. Рядом с Фараком молча сидел Фаруд: кончилось время слов — начиналось время дел. Теперь кто кого перехитрит, обойдет, обгонит — в скачке не на жизнь, а на смерть. Растаяла и его обида на брата — не до того теперь, у порога враг…
Туман над рекой густел, луна скрылась за облаками, небо потемнело, потускнели костры.
Под покровом темноты от правого берега к левому потянулось множество длинных узких плотов, и на каждом цепочка темных людских комьев — пять-шесть, а то и больше, — всех не сосчитать. Они скользили по воде, будто невесомые. Люди оседлали их, как коней, и мерно выгребали щитами поперек реки. На левом берегу они наполовину выволакивали плоты из воды и спешили занять место в неудержимо рвущейся вперед людской массе: костры кочевников и, значит, корабли эллинов уже совсем близко — не опоздать бы к дележу добычи!
Еще немного, совсем немного! Глупые степняки даже не догадываются, как близок их конец. Готы ускоряют шаг, почти бегут; мечи обнажены, разум загнан в самые темные закоулки души. Громодышащий Донар, потрясатель небес, вселил в людскую толпу свою слепую ярость.
И вдруг сотни глоток издают рев проклятия: у костров никого нет, каравана тоже нет! Добыча ускользнула, как песок между пальцев. Хитрые эллины и сарматы обманули их!
Толпа хищно топчется на месте, не зная, на что израсходовать свою неиспользованную ярость, потом устремляется в погоню, но, пробежав с версту по берегу, останавливается: суда и всадники бесследно растворились в ночи. Еще с час ватага рыщет по сарматскому берегу и, не найдя никакой добычи, возвращается к плотам, проклиная ночь, эллинов и свою отяжелевшую от воды одежду.
А в это время верстах в семи от них вниз по реке другая ватага готов обрушилась на караван судов и сопровождавших его кочевников. Готские вожди тоже были искусны в военных хитростях. Значительно опережая караван, на сарматский берег устремились сотни легких плотов — из двух-трех бревен каждый, сотни видавших виды бойцов, жаждущих добычи. Одни выходили на берег, наскоро выливали из сапог воду и с именем своего громодышащего бога на устах кидались на опешивших от неожиданности степняков, а другие
