Александр Савельев - Сын крестьянский
Знал он, по какому делу царю надобен: на Путивль пошлет. Неохота смертная князю шевелиться с насиженного места, из теплых хором, с пуховиков да от пиров хмельных. В молодости он любил ратные потехи, а теперь обрюзг, ожирел. Не война у него на уме; дочку замуж собрался отдавать.
«А тут поди-кась, езжай к черту на рога. Конечно, войско мне под начало дадено будет знатное. Беспременно разобью гилевщиков. Да почто труды-то принять? Для царя Шуйского стараться? Он — родом хуже гедиминовича! Хитер, пронырлив, ехидна злющая. Принимай шатанья тяжкие для него. Как бают? «Чару наливай, а кум выпьет?» Мы же, бояре думные, за уши его во цари вытащили!» — изливался сам перед собой раздраженный боярин.
Трубецкого быстро провели к царю.
Большой, сводчатый, темноватый покой, подпираемый четырехгранными массивными столбами. В зарешеченные слюдяные окна проникает слабый свет, зато в красном углу ярко горят лампады перед иконами в богатых ризах. «Подволока» — потолок — расписана на золотом фоне сценами из русской и византийской жизни. Столбы — подпоры — и стены разрисованы изображениями русских князей.
Василий Иванович Шуйский сидел в кипарисовом кресле итальянской работы с позолоченным орлом на спинке. Стар, невысок, подслеповат, седоват; лысина, усы и борода редкие. Вида он незаметного, похож на приказного дьяка. Одет запросто: в сером парчовом кафтане. Плешь закрывала тафья из черного бархата. Пред ним стоял, почтительно склонив голову, дородный боярин в чуге из зарбафа. Седые волосы… Умные и пронзительные карие глаза… То был Крюк-Колычев. Шуйский нуждался в нем как в советнике по ратным делам. Колычев временно ведал стрелецким приказом.
— Челом бью, царь-батюшка! — умильно и подобострастно заговорил князь Трубецкой, великим поклоном приветствуя царя.
— Здорово, Юрий Петрович! Садитесь оба, не чинитесь. Беседа назрела важная. Так вот, князь, дело какое: пора, брат, пора! Послезавтра выступай гилевщиков воевать. Сам ведаешь: войска наши приготовились якобы для польского похода. Пешие полки имеешь, да конницу, да наряд[39]. Число рати не малое, рать добрая: одета, обута, учена. Готовься. Завтра скажу роспись воевод. Езжай! Вот и весь мой сказ тебе.
Трубецкой с благоговением слушал царя. Ответил:
— Царь-батюшка! Ты — наш отец, мы — твои дети. Завсегда в почтении обретаемся. Так и свершу, как сказываешь. Послезавтра на заре двинемся. Сам рад-радехонек переведаться с ворогами, и не я буду, ежели не уложу их под нози твоя, царь-государь. Победа наша будет незамедлительная, помяни, государь, мое слово!
— Ведаю, Юрий Петрович, сколь ты привержен ко мне. В то вера моя крепко пребывает, — ответил Шуйский, незаметно усмехнувшись. — Ну вот, князь, двигайся и постой за святую Русь, а я уж не оставлю тебя своею милостью. Ждем с победою!
Трубецкой опять поклонился царю великим поклоном и, почтительно пятясь, ушел.
Ласковое выражение лица Шуйского сменилось озабоченным. Он обратился к Колычеву:
— Вот что, Александр Васильич! Наладь-ка ты человека верного в стан к Трубецкому. Пусть доглядывает за им. Поет князь сладко, а кто знает, что у него в мыслях? Чванный он, гордыней набит, как торба половой. Ишь как: беспременно-де будет победа!
Шуйский желчно засмеялся, ощерив желтые зубы.
— Будет, да чья? Гилевщики тоже не лыком шиты и не лаптем щи хлебают. Ведом мне их заводила Шаховской: с разуменьем в делах ратных и хитер. Орех сей раскусить надо, а не кичиться ране времени.
Колычев услужливо ответил:
— Государь, не сомневайся! Мною загодя приставлен к Трубецкому один человек. Князь там чихнет, а здесь услышим. Вредности в нем пока не примечаю. Конечно, гордоват, кичлив, а привержен до тебя.
Когда Колычев ушел, Шуйский еще больше посуровел. Старческой походкой ходил по покою, оправил фитиль в зачадившей масляной лампе, набожно покрестился на иконы, сел опять в кресло, отдался течению своих дум. «И за Колычевым следи, за всеми. Истцов, изветчиков, доносителей боле надо! Кто чем жив, что мыслит…»
Ябедников, соглядатаев Шуйский расплодил массу.
Царь устал: все утро слушал, а дьяк Везеницин из Разбойного приказа читал ему запись про гилевщиков, сколько их прошло через приказ за четыре месяца, каких званий, сколько пытано, сколько от пыток умерло, кнутом бито с бережением и нещадно, кто какие давал показания под пыткой и без нее. Последних было очень мало. И знал царь из записи, что нити шли к Димитрию, которого в Угличе давно зарезали. Он снова появился, был убит в Кремле и, по слухам, выявился в Польше. «Снова самозванец за рубежом… Паны не верят, а поддерживают его… Многие руки погреть норовят… Нет, пока не поздно, надо стереть гнездо осиное с земли. Сказывают: у Шаховского еще вор завелся, Болотниковым именуется. Их обоих беспременно уничтожить надо». Царь вдруг вспомнил, что утром шел по двору и дорогу ему перебежала черная кошка. Он верил в приметы, более всего боялся нечистой силы, ведьм, колдунов; держал гадавших ему кудесников.
«Кошка — дурная примета! Ну да я три раза повернулся и обратно ушел…»
Пробежал царь мысленно по темным и кровавым путям жизни своей. «Сколь я трудов принял, чтобы до венца славы добраться! Как вспомнишь, страшно становится! Иван, грозный царь!.. Головы летели с плеч при нем, да еще как! А ведь сколько среди погибших проныр было, хитрен лукавых! Ничто им не помогло. Я же пережил сего великого, но страшного государя. Зело увертлив, прозорлив я. Да и лжи, признаюсь, не гнушался. Сказывал одно, мыслил иное… Вот Борис Годунов… — Пред Шуйским, как живой, встал образ царя Бориса. — Силен был духом, умен! Чуял, что я недруг ему, берег до случая, когда и недруг нужен будет. Много родни моей погибло: сосланы были, казнены. Я же невредим остался, да еще по приказу Годунова ложь на себя в Угличе взял: сказывал, что царевич Димитрий сам-де зарезался…»
Мрачная усмешка сделала зловещим лицо Шуйского. «Когда царь Борис с земного поприща сошел, я, при самозванце, снова душой покривил: призвал его как истинного царя. Пришло время — убили самозванца. А кто во главе заговора стоял? Шуйский, Василий Иванович! И был тут я, аки тигр свиреп, аки змий мудр. И глава заговора содеялся главой государства великого!»
Шуйский, торжествующе улыбаясь, заходил по горнице. Уродливая тень его, отражаясь от лампы на стене, скакала за ним, то сокращаясь, то удлиняясь. «Что делать, без того нельзя. Все дозволено человеку, кой к царству идет, кому венец властелина уготован. А правда? — Шуйский досадливо отмахнулся рукой. — Правдой не проживешь! Правда разная бывает, у одного — одна, у другого — иная. И смерды правду свою ищут, и дворяне служилые… Как найдут ее смерды, тогда мне с боярами да дворянами — могила! А пока стою…»
Шуйский вспомнил Лобное место. «Уж и голова моя на плахе лежала, а простил самозванец! Я уж его после отблагодарил, хе, хе!.. Со смутой только бы расправиться, а тогда я и бояр подтяну, и дворян… Ныне пока приходится уступать… Охо-хо, господи боже мой, царица небесная матушка, сохрани и помилуй раба грешного Василия. Да и то сказать надо: не согрешишь, не покаешься!»
Царь встал на колени перед иконами и начал отбивать поклоны, истово крестясь. Умиление разлилось на лице его.
Через несколько дней войска князя Трубецкого тронулись из Москвы. Двигались по уставу, в походном порядке. Впереди ехали разъезды. За ними артоул — конный передовой полк. Потом шли даточные люди для ремонта дорог. Затем пехота, за ней наряд, обозы. В арьергарде опять пехота. По бокам двигались охранные отряды. Войска вели себя вначале сносно, а потом, как саранча, стали опустошать селения, жечь, насильничать, убивать.
Трубецкой думал: «Все смерды ныне гилевщики да им поноровщики. Надо держать их в страхе. Нельзя им мирволить. Крушить их надо».
Стон стоял кругом. Люди бежали с коровенками, лошаденками, рухлом в леса. Кто спасался, а кто и погибал. И тысячи крестьян потянулись к Путивлю. Повстанцы приветливо встречали их и принимали в свои ряды.
Недалеко от Москвы, в Рузе, в своем маленьком домишке, жил посадский человек Иона Робустов с девятнадцатилетней дочкой Варварой. Она заневестилась, но бедняки были, женихов не находилось, хоть и красивая была девка, чернобровая, черноокая, румяная, кровь с молоком. Да время приспело такое, что не до женихов стало: смута!
Нагрянули отряды Трубецкого. Начались насилия, грабежи. В боярское войско отбирали продовольствие, скот, одежду и силой загоняли людей. Забрали в царев полк и Иону Робустова. Назавтра должен был идти туда…
Вечером отец и дочь сидели на лавке у стола, оба задумчивые. Поснедали. Иона погладил бороду и усы с проседью, взглянул печально на дочку и ее по голове погладил.
— Ну, Варвара, заутра прощевай! Эх, матери нету, покинула нас с тобой на веки вечные!
