Георгий Соловьев - Отец
— Правильно. А если вы все так-то за своими детьми не будете следить? Если все свои обязанности на школу перевалят?..
— Куда хватила!
— Лишнего говоришь!
— Не лишнее, а дело, — рассердилась ораторша. — Нельзя только на жилищные и материальные условия сваливать. Возьмите, к примеру, семью Демьянко. Сам он уважаемый на заводе человек, рационализатор и премии получает. Жена у него все дни дома. Только когда в клубе кино, она билеты продает. Две комнаты у них — свободно вроде бы. А дети? Девочки своенравные и ленивые, а мальчик недавно стекла побил в квартире своей одноклассницы за то, что она его в «Ёжике» разрисовала. Отец Демьянко доверил детей жене, а та только и знает, что дома детей пороть, а в школу скандалить ходить, когда ее дети плохие отметки получают. Сейчас на собрание, небось, не пришла.
— Это очень правильно!
— Ага! Правильно! А вот Сергей Соколов — вдовый мужчина, а кто его за детей упрекнет?
— И это тоже верно!
Собрание повернулось. Словно какое-то подводное бурление прорвало поверхностное натяжение гладенькой и непрочной пленки назидательности и благоприличия. Президиум и не пытался предложить «подвести черту» под списком ораторов, выступавших коротко и по-рабочему откровенно.
Критиковали школу резко, но по-хозяйски. В поселковой школе не было комнаты продленного дня, даже пионерской комнаты не было. Классы не «отдыхали», в них с раннего утра и до вечера позднего учились дети и взрослые. И хотя учительский коллектив честно старался выполнить свои обязанности работников государственного учреждения — возможности школы были малы.
По другую сторону завода строился жилой квартал из больших пятиэтажных домов, гам работала уже новая десятилетка. Со спортивным залом, с разными подсобными помещениями, она работала с недогрузкой. В строящиеся дома нового квартала должны были переселиться семьи из поселковых бараков — вот тогда на поселке и детворы будет меньше и в поселковой школе станет посвободней. Это обязательно будет. А пока, ни на что не глядя, нужно сейчас всем беречь детей, их школьную пору жизни. Тут-то и было о чем откровенно поговорить.
Первым делом о водке. Прямо в лицо пристыдили слесаря Степочкина, человека тихого и доброго, но запойного. Он жил с семьей, а подал заявление, чтобы у него из получки вычитали алименты.
— Как же ты за своих детей можешь отвечать, если сам за себя разучился отвечать? — спросили его.
Степочкин только согнулся, потупив голову, да так и сидел до конца собрания.
Вспомнили давний случай в одной семье, где любили «погулять». Гуляли да «Тонкую рябину» распевали, а десятилетний мальчуган, балуясь на дороге, попал под грузовик. Отец узнал об этом лишь на другой день — проспавшись. Оземь головой бился, да что толку: парень калекой остался. А потом, не называя фамилии, пристыдили мать двоих школьников, за два года сменившую трех мужей. Пристыдили и за то, что она училась в вечернем техникуме, а дети-школьники остались без надзора.
Последним оратором оказался парторг шарикового цеха Федор Егорович Кустов.
— Могу вам поведать об одном разговоре, — сказал он, едва выйдя к трибуне. — Произошел он между секретарем обкома партии и руководством завода насчет битком населенных бараков на нашем поселке. «Если вы и те, кто строит новые заводские дома, к Октябрьскому празднику не уничтожите бараки, то советую вам, для очистки совести, самим переселиться в эти самые бараки». Сказал с шуткой вроде, да подумать кое-кому приходится. Так что, товарищ Тулякова, через полгодика переедешь ты с детками в новый дом. Это я тебе говорю по просьбе директора школы — он же просил коммунистов сказать свое слово по поводу твоего выступления. А насчет остального тут все правильно высказывались. Как же иначе? Чтобы трудовому народу да своих детей не любить! Дети не ждут, они растут, а мы безразличные бываем. Насчет производственного плана, заводских дел каждый день и собрание, и совещание, и газеты трубят, а таких вот разговоров о детях мало. Вот в этом отношении мы и директора и родительский комитет вполне поддерживаем.
На этом собрание и кончилось. В коридоре Александр Николаевич встретил парторга школы учителя физики Альфреда Степановича.
— Готовились, готовились, а не на все случаи жизни из Макаренко подготовили цитатки, — зацепил старик учителя.
— Что Макаренко? Сюда впору бы всю Академию педагогических наук, — отшутился Альфред Степанович, забирая в обе ладони и пожимая руку Александру Николаевичу. — Да не в этом еще дело. Знаете ли, Кустов прав. Там, — он кивнул в сторону завода, — именно там надо не только рабочих, а и родителей воспитывать. — Еще раз, уже прощаясь, он пожал руку старику.
Уж давно стемнело, а все еще было тепло. Весь поселок светился разноцветными окнами, разливались звуки радиоприемников и гармошек. Александр Николаевич, не торопясь, подошел к своему дому. У крыльца над столом горела сильная лампа, подвешенная к голым ветвям вяза.
Жильцы «резались» в лото. Жена Демьянко мешала карты и, задрав голову, посылала ругательства на балкон третьего этажа; оттуда ей отвечала такая же крикливая женщина. За юбку Демьянко держалась ее хнычущая дочка-первоклассница. Наверняка матери продолжали какую-то ссору детей.
Соколов Вовка, расставив ноги и заложив руки за спину, со злорадной улыбкой слушал, как ругаются мамаши.
— Эх, как красиво, — сказал Демьянко Александр Николаевич. — А ну, еще натужься.
— Проходи! Не твое дело, старый хрыч, — мгновенно отбрила его та и начала раздавать карты.
— А ты чего тут? Соображаешь, кому первенство по хулиганству определить? — спросил Вовку Александр Николаевич. — Отец-то где?
— В заводе…
— Сестренка спит, что ли?
— Не, тоже гуляет. А чего… завтра в школу не идти.
— Шел бы ты домой, Володя, сестренку обиходил бы. А то бабью ругань слушаешь. — Александр Николаевич покачал головой. — Не наше мужское это дело.
V
Варвара Константиновна кормила Танечку манной кашей. Алешка только, видать, прибежал с улицы и, глядя на бабушку умоляющими глазами, щелкал себя по зубам ногтями.
— Слушай, Варюша, — заговорил Александр Николаевич, входя в кухню. — Первый раз в жизни старым хрычом меня назвали.
— Кто же так наклеветал на тебя?
— Одна дама… приятная во всех отношениях. А где же наши молодицы?
— В кино на Крекинг укатили… Иди-ка, Саша, в залу, туда ужинать подам… Алешка, не дурачься, сам себе накладывай и ешь. Да за девчонкой присмотри, чтобы тарелка у нее чистая была. — Варвара Константиновна пошла вслед за мужем.
— Вот что скажу тебе, отец. — Она сняла со стола наглаженную скатерть. — Чтобы ты плохо не подумал: у нас с Сергеем Соколовым был серьезный разговор насчет Марины. — Варвара Константиновна повесила скатерть на спинку стула и взглянула мужу в глаза. — Полюбилась ему наша Марина.
— А я — глупый? Не вижу!..
— Ты не пыли. Говорила я с Мариной. Вот как она на это смотрит: «Не могу я, — сказала, — сразу жизнь свою изменить, из родного дома запросто уйти, да и Сергея не знаю».
— Сразу не может… А не сразу может? Сергея не знает?! Мужика все люди знают. Давай-ка ужинать. Вовсе не то болтаете! — буркнул он и подумал: «И дома прения продолжаются. Ишь ты, из дома не может запросто уйти. Стало быть, сердцем-то к Соколову тянется, да пока совесть не пускает. И все же уйдет. И с Алешкой».
— Не то болтаете, — повторил Александр Николаевич, когда жена поставила перед ним тарелку с манной кашей и плавающим кусочком желтого масла. — Вы о деле подумайте. Трудно мужику с детьми. Сама, а то и Марину пошли, пригляните за его хозяйством, за детишками, значит. Эвон до какой поры по улице они шастают.
— То-то и оно, — согласилась Варвара Константиновна, глядя, как Александр Николаевич размешивает кашу. Ей нужно было продолжить разговор, да она боялась рассердить мужа.
В это время в комнату ворвалась Танечка.
— Дедуля! — Девочка подбежала к Александру Николаевичу, просунулась под его руки и легла спиной к нему на колени. — Мы тебя будем звать дедушка Сандрик.
— Гм… Одна тетя меня только что старым хрычом обозвала, а вы каким-то Сандриком. Это обидное?
— Нет, дедуля! Ты Александр. Если ласково — Александрик, а короче — Сандрик. Это Алешка придумал.
— Если в таком смысле, я не возражаю. — Александр Николаевич поднял Танечку и посадил на колено, обняв за грудку. И вдруг он почувствовал, как под ладонью стучит ее сердечко. В нем как будто что-то отмякло. — Вот о чьем счастье заботиться надо, — сказал он Варваре Константиновне. — А не умеем, ой как не умеем мы еще детство оберегать. Как будто свое детство забыли. Вот собрать бы всех, кто дореволюционное помнит да гражданскую. Да и объяснить, какие у нас теперь условия детей растить. Вот, к примеру, про себя рассказал бы…
