Юзеф Крашевский - Хата за околицей
— Молчи, еще и тебе скажу, когда черт приберет.
— Молчи проклятая баба!
У них уж не далеко было до драки, когда подошла Мотруна. Солодуха вдруг переменилась, на лице не осталось и следа гнева, оно приняло ласковое и задумчивое выражение.
— Что с тобой? Больна, голубушка?
— Больна-то я, больна, только мне не пособишь, матушка. Пришлось умирать…
— Христос с тобой! Кто знает, когда придется умирать. Вот скажи лучше, что у тебя болит: может быть, и пособим! Да ты ведь не зачем другим, а за советом пришла.
— Ох, нет!.. Что мне совет твой!.. Не поможет! Не поможет. Не жить мне более!
Дед и баба стали внимательнее вслушиваться, а больная прерывистым голосом продолжала:
— Я знаю, что мне не дожить до седых волос. Что ж делать! Я и не желала бы жить, да дитя, дитя-то как сиротой оставить?.. Вот так-то, матушка, проклятие батьки сбывается! Все-таки было бы легче умереть, если б не детище, как подумаю, что станется с сиротой, так надрывается сердце. Ох, ох! Жила бы, жила, мучилась бы, только бы дитя на ноги поставить, ан нет! За грехи мои наказал Бог, не дожить уж мне до того.
— Бог с тобой, голубушка, не беспокойся, — отвечала Солодуха, — ведь люди не волки, да и Бог не без милости.
— Бог милостив и правосуден: за грехи карает, а люди…
— Что люди? — прибавил дед. — Не лучше волков!
Никто не обратил внимания на замечание слепого Ратая, а Мотруна постоянно повторяла:
— Дитя мое, дитя!.. Что станется с Марусей? Умирать приходится, она держит меня за сердце.
— Не тужи, голубушка, — усаживаясь возле нее произнесла Солодуха. — Выздоровеешь еще, скажи, что у тебя болит?
— Что говорить? Все болит! Э!.. Не сегодня, завтра умру… Все напрасно! Мне помощи никакой не надо, вот помоги, матушка, лучше дитяти.
— Как же помочь? — качая головой, сказала знахарка. — Ведь родня скорей поможет…
— Родня! А! Что про них говорить, теперь свои хуже чужих, присоветуй, матушка, что-нибудь другое.
— Во двор бы ее, голубушка.
— О! Не хочу, не хочу, — махая рукой, вскрикнула Мотруна, — там она пропадет! Пригляделась я к сиротам, что выросли в панских покоях… Маруся пригожая… Красота ее погубит. По-моему, лучше бы ей умирать с голоду, только без сраму. Вот знаешь что, родимая: ты бедная такая ж, как я, детей у тебя нет… Возьми к себе Марусю.
В ответ на эти слова, произнесенные с отчаянным усилием, Солодуха и дед вскочили на ноги и от удивления произнесли что-то, чего Мотруна не поняла. Настала минута зловещего молчания. Ратай уставил свои белки в жену, а жена посмотрела на мужа.
Мотруна перевела дух и, не давая им времени отвечать, продолжала:
— Она вам не сделает изъяну, а трудиться и работать будет за троих, такого дитяти в селе не найдешь: ее можно и в избе оставить, и послать куда угодно, все поймет и сделает, и смирная такая, послушная! Будете иметь и дитя и слугу.
Старики молчали и, казалось, обдумывали решение столь важного вопроса. Наконец Солодуха, вертя в руках угол фартука, произнесла:
— Ну, надо подумать да подумать, а то неравно пригласишь к пустой миске. Знаешь, голубушка, и наше житье не Бог знает какое: милость Божия и добрых людей… У самих, подчас хлеба-то нет. Твоему дитяти не спрятаться от нужды под нашей кровлей.
— Да где же ему будет лучше? Богатый хозяин помыкать сиротой будет… У вас детей нет, а с горем, нуждой знакомы, попрекать своим хлебом-солью не станете.
Опять наступило молчание, которое было прервано стариком, он подошел к Мотруне и сказал:
— Слушай, матушка, что тут долго говорить… Мы возьмем твою Марусю, а не захочет Солодуха, так на то палка…
Старуха захохотала во все горло: ей не хотелось при чужой женщине заводить драку.
— Эх, старичок, старичок, — начала она сладеньким голосом, — у тебя все шутки на уме! Полно, спрячь палку на собак.
Ратай пробормотал что-то и замолчал, Мотруна заплакала.
— Вы ее возьмете, да! На вас вся моя надежда, а не возьмете — пропадет моя Марусенька. Солодуха, кормилица, будь ей матерью, я в гробе за тебя буду Бога молить.
— Не беспокойся, милая, сама еще взрастишь свою дочку и в люди выдашь…
— Нет, нет, — отвечала больная, качая головой, — не жилица я на белом свете… Теперь умру спокойнее.
С каждой минутой силы больной упадали, она хотела было воротиться домой, но не могла надеяться на ноги.
— Куда тебе идти! Больно устала, отдохни, — начала Соло-духа.
— Нельзя, нельзя! Как-нибудь добреду до избы.
— Не думала б ты лучше об этом. А если уж так тебе надо быть дома, так подожди немного. Ба! Да вот и Моисей едет. Попрошу, он свезет тебя к кладбищу, намедни залечила ему болячку вот этакую, в кулак, и рюмки водки не поднес, вот теперь должен меня послушать за доброе дело.
Сказав это, она вдруг крикнула батраку:
— Слушай, а что сделал бы ты, если бы на пояснице у тебя сел еще один чирей?
— А сохрани Господи! — испугавшись, отвечал Моисей.
— Так не хошь другого?
— А тебе что?
— Да я только спрашиваю… А ты знаешь, что коли меня не послушаешь…
— Знаю, знаю! Что же, ты, матушка, хочешь? — спросил парень, тревожно почесывая затылок.
— Подвези цыганку к кладбищу, — шепнула старуха Моисею, — сама уж не дойдет…
— Подвезу, подвезу, — весело произнес Моисей, довольный тем, что так легко отделался от знахарки, — только скажи цыганке, матушка, чтобы получше закрылась: народ увидит, так в корчму и глаз не кажи…
Мотруну положили на телегу и прикрыли мешком. От опасения ли на счет судьбы дочери или от изнурения сил, болезнь быстро усилилась, когда Моисей снял ее с телеги, она едва-едва проволоклась к койке.
В избе она не застала Маруси, девочка собирала на дворе сухие сучья и воротилась тогда, когда мать успела отдохнуть немного.
Не знаю, откуда снова взялись у вдовы силы, поцеловав дитя, она с живостью подошла к кадке, в которой хранилось несколько штук белья, зипун, юбка, еще кое-какие лохмотья и начала одеваться.
— А что, мамонька? Уж не думаешь ли еще куда идти? — спросила удивленная девушка.
— Да, думаю.
— И, полно, родная! И без того устала. Завтра пойдешь.
— Дело-то нужное, сходить к пану надо. Ты не бойся… я бы не пошла, если б уж чересчур было дурно…
— Ляг лучше, мамонька. Вот я огонь разведу, да вчерашнюю похлебку разогрею… Подкрепишься немного.
Говоря это, девушка бросилась к печке, а Мотруна, одевшись, прошлась по комнате и легла в постель.
Маруся успокоилась. Чуть только блеснуло пламя, она вытащила из печи горшок и, сняв крышку, приставила к огню нарочно оставленный для матери суп.
Мотруна, казалось, уснула, и дитя на цыпочках ходило в избе, боясь разбудить спящую. Вот и суп уже согрелся, поставлена миска на стол, а Мотруна все еще спит. Желая разбудить мать, девушка несколько раз кашлянула, но спящая и не проснулась.
— К чему ей эта водица, — подумала Маруся, — сон ей полезнее.
Она села на скамью и пристально стала смотреть на мать. Мотруна была спокойна, ни один вздох не шевелил груди, лицо постепенно бледнело, полуоткрытые глаза, казалось, глядели на дочку, рот был немного открыт…
Мотруна заснула навеки, но дитя, никогда не видавшее мертвых, и не думало о смерти, напротив, Маруся радовалась, что мать спит так спокойно. По временам она посматривала на постель и боялась шевельнуться, чтобы не прервать благодетельного сна.
— Ну, слава Богу, — думала она, — со сном пройдет болезнь, сон подкрепит, она встанет здоровая, веселая. Вот спит! Не запомню, чтобы когда-нибудь она так спала, бывало, шевельнусь как-нибудь неосторожно — сейчас встрепенется! Ну, хорошо! Хорошо! Ей нужно поспать…
Так утешала себя бедная сиротка и не подозревала своего сиротства.
Наступил полдень, а Мотруна не повернулась даже на другой бок. Тишина и скука навеяли на Марусю сон, положив голову на руки, она заснула и очнулась только тогда, когда заходящее солнце заглянуло в избу и тусклым светом облило пожелтевшее лицо умершей.
Удивилась девушка, увидев, что мать еще спит, но она все еще была убеждена в благодетельности этого сна.
Смерклось, настала ночь, — в избе ничто не изменилось.
— Матушка спит, крепко спит, — проговорила Маша, — тревожить не стану, выспится, легче ей будет, а ночью, кажется, есть не захочет.
И, отодвинув горшок от огня, Маруся легла спать.
Ожидание, беспокойство, усиленная работа изнурили несчастную, и лишь только приложила она голову к подушке, тотчас же и уснула крепким сном, безмятежным, который только юность вкушает.
День заглянул в избу сквозь закоптевшие окна, девушка открыла глаза и посмотрела на мать, по-прежнему лежала она неподвижная, бледная, желтая… Пуще прежнего удивилась девушка, подошла к спящей, начала всматриваться, вслушиваться, но не заметила ни малейшего движения, ни следа дыхания.
