Степан Злобин - Степан Разин (Книга 2)
Он шумно двинул скамью, поднимаясь.
В это время вошел Сукнин. Он был черней, чем вчера.
– Слышь, Разин, будет! – глухо и твердо сказал он. – Оба мы с Настей молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле них да воет волчихой... У младшего голова как котел. Она убивается дюже. Боюсь я – ума решится...
Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил.
– Ну, ты младшего только, – взмолился Сукнин.
– Ладно, – отрывисто бросил Степан. – Прежде лозой постегать, чтобы смолоду помнил на всю свою жизнь... Потом боярыне да монахам отдать, а того... собачонка... скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!..
Сукнин тотчас вышел из горницы.
Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами.
– Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? – громче, чем нужно, окликнул он.
Поднялись толпой есаулы.
– Казаки! Коней атаманам! – грянул Разин с крыльца на всю еще сонную, хоть уже залитую утренним солнцем площадь.
– Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! – садясь на коня, задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой.
Вместе с Чикмазом, засланным впереди войска в Астрахань, к атаману пришел и Никита Петух.
– Славно, славно, робята, вы тут повернули! – одобрил Степан. – Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать...
Степан сам наливал им чарки, расспрашивал их о том, как сумели они поднять стрельцов против воеводы, вызнавал, кто из астраханских стрельцов помогал им больше других, с оживлением слушал рассказы своих посланцев и вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту.
– А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил...
– Да нешто я погубил его, батька?! – побелев, задрожавшим голосом глухо воскликнул Никита.
– Башку отвернуть тебе надо за то, – сурово сказал атаман.
– Тимошка-то млад, неразумен был, батька, оттого и горяч и сам себя погубил! – возразил Никита. – И мне его жалко ведь, батька. Слезами я плакал! – Искреннее горе послышалось в его голосе.
– Любил я его, – печально сказал Степан. – Пятерых бы я дал за него... А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил?
– Дорвался, – сказал Никита.
– Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу тебя видеть. Взгляну на тебя – вижу: справный казак, а кажется мне, что ты погубил Тимошку. Хочу не хочу, а блазнится мне, что на тебе его кровь, его гибель. Хоть верю, что ты не виновен, а в другой раз под горячую руку мне попадешь – порублю ни за что... Уходи с моих глаз да более не попадайся. За мною в поход не ходи, живи тут. Отныне и тут казацкие земли. Станешь тех, кто новый придет, обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня на счастье за службу. Пей чарку еще на дорогу – и вот те порог... А то захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь...
Разин подал Никите перстень, сдернутый тут же с пальца, сам налил ему последнюю чарку вина.
– Во здравье твое, Степан Тимофеич! – сказал Никита, подняв свою чарку. – Неправедно гонишь меня от себя. Да все же спасибо за все. Когда тебе надобен станет Никита, лишь кликни – прискочет твой рыжий и душу свою за тебя положит!
Степан посмотрел на него пристально, испытующе, махнул рукою и отвернулся.
– Иди! – в нетерпенье повторил он. – Коли ты вправду виновен, то пусть и тебе загинуть такой же смертью...
Никита поднялся, вышел.
– Напрасно ты, батька, его разобидел, – сказал Чикмаз, жалея Никитку. – Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый...
– Вот то и я мыслю, что малый-то смелый, а тут оробел, не посмел оправдаться. Много ли, мало ли винен, а кабы невинным был, не терпел бы такой обиды.
– Да, батька, ведь от тебя! – воскликнул Наумов. – От тебя и другие терпят!
– Напраслину терпят, что ли?! – спросил Разин. – Кому никому – никогда не спущу напраслины, тезка! – твердо сказал Степан.
Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в Астрахани пришел к атаману. Он явился одетый в казацкое платье – в кафтане и с саблей.
– Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! – с укоризной воскликнул поп. – Испытал ты приверженность друга, да чуть не сгубил!..
– Поп, здорово! – вскочив с места, радостно отозвался Разин. – Прости, поп! Ведь чуть не сгубил тебя... Не ты и не я в том винны, а ваша поповска порода. Вражды от вас много и всякого дурна! Искал я тебя в казематах. Нигде не сыскал. Где ж ты был?
– У владыки митрополита Иосифа на покаянье! Старый пес изо всех казематов нашел для меня каземат. С монастырской казной засадил в подвалы, где злато, да жемчуг, да ризы хранятся. Издох бы я там, каб не добрый отец казначей, старец тоже Иосиф... Кормил, поил и винца не жалел, спасибо ему!
– Чего же ты сразу не вышел ко мне? – удивился Степан.
– Ты, сынок, воевод покорил. А церковь святая – особа твердыня. Ее ты не трогал и не тебе одолеть! И я узник особый – церковный, и грех мой – духовный грех: я патриарха вселенского лаял... Я и ныне сбежал, и ныне митрополит не ведает, что я у тебя, мыслит, что я в том подвале, а то и к тебе пошлет по мою душу.
– Ты ныне казак! Митрополиту нет дела до казаков. Сабля не крест, не кадило! – сказал атаман. – Пришлет он монахов ко мне – я им тоже сыщу потемнее подвал.
Но поп покачал головой.
– Не казак, я, Степан Тимофеич. Я поп. Казак я худой: стану саблей рубить и себя порублю. Мое дело – кадило да крест. И тебе на кой пес такой надобен воин! А попа тебе надобно, атаман. Верный поп – великое дело. И у царя есть свой поп...
– А что мне в попах?! – возразил атаман. – Не люблю я вашего брата. Народ от меня воротят.
– Вот то-то! И я говорю про то! А как поп у тебя заведется, так и иные попы преклоняться учнут. А в попах, Тимофеич, сила. Великая сила! Попы сердцами владают... В денежном том подвале, где я сидел, окошечко малое есть, а выходит окошко в глухое место в саду, где скамья дерновая, Тимофеич. А на дерновой скамье попы да монахи многи садятся, беседы ведут. И слышал я, сын мой, что многи попы погибель тебе пророчат.
– Колдуны они, что ли? – спросил атаман.
– Пошто колдуны?! Просто хитрости ведают! Говорят, что тебя патриарх от церкви отринет, тем и народ от тебя отвратит. Разумеешь? Проклятье нашлет на тебя, как на Гришку Отрепьева.
Степан слегка побледнел. Он никогда не молился богу, не очень верил, но все же проклятье казалось ему подобием колдовства, которое может наслать на человека разные неудачи и беды.
– Гришка Отрепьев привел иноземцев на Русь; его и народ проклинал, не то что попы! – словно защищаясь от обвинения, сказал Разин.
– Не бойся, сыне! Один патриарх проклянет, а другой патриарх святейший благословенье господне к тебе призовет... Иоасаф – патриарх боярский {Прим. стр. 163}, неправдой он сел на престол, боярской корыстью да злобой. А с нами иной патриарх пойдет... Никон... – Василий понизил голос: – Нам с тобою к нему бы послов снарядить в заточенье да к себе залучить. Вот бы сила была... Бояре его от государя и от царевичей силой отторгли за то, что мужицкий сын. Государи церкви всегда на Руси из бояр – Колычевы, Романовы да иные. А святейший кир Никон – мордовский мужик!..
– А на что он нам надобен? – спросил Разин.
– Сила, сила в нем, Тимофеич! Народ весь к церкви прилежен. Затем я тебе говорю: с крестом да кадилом, в рясе поповской я тебе надобнее, чем с саблей.
– Ну, шут с тобой, – согласился атаман. – Сыщи себе рясу да крест, а не то я пошлю кого из робят тебе митру принесть от Иосифа; митрополитом наместо него тебя посажу.
Поп усмехнулся.
– Робенок ты, право! Ведь их патриархи лишь ставят – не князя, не воеводы! И сам государь не в силе митрополитов творить...
Разин качнул головой.
– Ну ладно, – решительно сказал он. – Ты пиши тому, прежнему патриарху грамоту, а я приберу казаков для такого дела, кто грамоту отнесет...
С того дня поп Василий стал постоянным советчиком Разина вместе с ближними атаманами. Нередко сидел он в Приказной палате, когда приходили крестьянские ходоки от крестьян из разных уездов. Он успокаивал их сомненья:
– Сам государь атамана Степана Тимофеича на изменных бояр призывает. Письмо ему слал от своей руки, – говорил поп.
– Что же он написал от своей руки? Ай бояр побивать?
– Всей Русью вставать на бояр, – сказал поп. – Да не то что письмо – дружбы своей и любви ради прислал государь, чего нету сердцу дороже.
– Дар великий? Перстень златой? – любопытствовали посланцы крестьян.
– Что перстень! После прислал от царского сердца с великой любовью, – таинственно шепнул поп.
– Неужто... сыночка?! – склонившись, спросил в изумлении крестьянин.
Поп только значительно двинул бровью и прижал к губам палец.
Крестьянин обрадованно перекрестился.
– Ну, господу слава! А мы-то тужили! – таинственно заговорил он. – Ведь бес их, бояр: у нас оглашали, что преставился в зиму царевич, и панихиды служили...
