Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Вспоминал Вася торг устюжский да ярмарку и захлебывался от воспоминаний. Здешняя жизнь вдруг незнамо как сузилась и показалась бедной и убогой. Он вздохнул и оглядел своих слушателей. Девки рты раскрыли, глазами хлопают. Дивные дива за лесами Олонецкими. Кабы хоть одним глазком глянуть, только глянуть: денег-то у них нет и не бывало, да и на промен ничего стоящего нету.
— Как же вы там одне, кто вас кормил-поил? — спросила Варька.
— Известное дело — хозяин наш, Кузьма Егорыч. Мы у него на подхвате были, что повелит. За харч. Сам воевода Матвей Фомич Нарышкин нам отпускную грамоту выправил…
Герои. Богатыри. Экой путь проделали, сколь много повидали! Мужики надежные, работники справные. Вот бы…
Одно мечтание, запрятанное в глубь сердца. Да и наши герои засмущались, а более того растерялись. Хороши девки выговские! Какую выбрать?
— Оне все смирные да покладистые. В законе, чай, воспитаны, в строгости, — наставлял Герасим. — Выбирай любую — доброй хозяйкой будет, детишки пойдут. Меня в кумовья наймайте…
Вечером, когда разбрелись по избам, вдоволь наговорившись да наглядевшись, пошел у друзей промеж них разговор.
— Тебе кто приглянулся? — спрашивает Васька.
— Мне-то? Да вроде бы Феклуша, — отвечает Игнашка. — Надо бы еще разок встренутся, с первого-то разу как-то несподручно.
— А мне Варюха. Бойчей она да и ликом пригожа.
Загорелись парни, загорелись девки. Устроили еще одни посиделки. Герасиму сказали: срок надобен, невест с кондачка не выбирают. Да, видно, первый взгляд — верный взгляд.
И сваты все те же — Герасим да кузнец Никифор. Все по-простому: без приданого, без чинов, без тысяцкого, без проезжай. Устроили рукобитье с родителями невест, уговорились о княжьем столе.
Расплетали подружки косы у невест, завидно им было: хороши женишки, ничего не скажешь. Дойдет ли до них черед, аль придется век вековать в монастыре.
Сидели в баньке, лили слезы и причитали:
Повеличьте ее, душу, Варварушку,Повеличьте ее, Егоровну! —Ты сносила красу в правом рукаве,Содержала правду в своем животе,Посадила отца с матерью в высоком терему…
Женихов в Данилове недочет. Оттого и завидно. Эких парней отхватили, да не стараючись-надрываючись, а само собой.
Перебрал Игнашенька,Перебрал красных девушек,Выбрал себе Феклушеньку!Хоть маленька да разумненька,Хоть тоненька-развеселенька…
Косы толсты, по прядке, по волосикам расплетают — не торопятся. Потом мытье-купанье.
Жарко банька накоплена, то и дело выбегают подружки подышать да кваску испить.
Завтра — венчанье… Венцов в церкви нет, а обряд по-православному свершить надо. Давно заказывал киновиарх отлить легкие да пригожие венцы. Сделали один — тяжел да грубоват вышел. Лить — несподручно, надо бы отковать из листа, и лист все толст выходил, как ни старались. Вспомнили, как Кузьма Егорыч лист раскатывал.
Как блинок тонкий на маслену. Да уж время было упущено. Порешили венцы сплесть из цветов. Раскипятился старец Савватий:
— Да как это можно! Царица небесная глянет — нашлет тугу.
— У нас все по-простому, по-старинному. Венцов-то, небось, при дедах да прадедах наших не было. Да и откуда им было взяться: бедно жили. Мы и свадьбу не по чину играем — ничего, Господь простит. Не сердись, отче Савватий, благослови брачующихся.
Герасим произнес целую речь. Видно, проняло старца. Благословил он молодых на доброчестную жизнь, обвел их вкруг налоя, крестя и шамкая. Приложились они к иконам да скорей на свет божий. За княжий пир.
Накануне охотники завалили лося. Разделывали его, почитай, всю ночь, зверь великий. Потом пекли на угольях, с травами духмяными. А какой пир без пирогов да шанежек? Стряпали родители, стряпали соседи — все, кто мог. И пировать явились все, кто хотел. Столы дощатые покоем расставили, все едино на всех места не хватило. Тащили из домов и седалища, и утварь. Все общее: общежитье.
Квас — питье. А что с градусом — ни-ни. Все были трезвы да веселы без хмельного. И песни за столами не умолкали.
Ох вы сваты, бояры!Тихи ваши наряды,Не скоры у вас повороты,От той да застольной заботы.
Сваты глядели гоголями. Они всю кашу заварили, они пир-свадебку затеяли, они женихов на ноги поставили, выучили художествам своим. Кузнечное ведь тоже художеством прозывается, как и литейное и иное другое. За отцов их женихи почитали.
Весело да мирно шло пированье. Ссориться за столами не полагалось.
— Старая вера — истинно святая. И все у нас обычаи святы — не то, что у никониан с их попами да архиереями. И впрямь, мы не бражничаем, табачное зелье не курим, блюдем семейную строгость да благопристойность. — Герасим произнес этот монолог в защиту старой веры на высокой ноте. И все за стоками приветствовали его дружными возгласами одобрения. И даже подняли вверх свои кружки с квасом.
В самый разгар этого пиршества откуда-то издаля послышалась приглушенная пространством барабанная дробь и визгливые звуки флейт.
Все за столами замерли, не донеся до рта кусок пирога или кружку с квасом.
Кровь отлила от лица Герасима.
— Идут! — воскликнул он. — Достигли! Девки, прячьтесь! Все, кто может, ховайтесь! Столы не убирать. Пущай попользуются, может, и смилуются.
Он быстро встал и поспешно зашагал к воротам. Всякое сопротивление было бесполезно. Надвигалась команда стрельцов — одна из тех, которым поручено изничтожать по тайные гнезда раскольников «огнем и мечом».
— Достигли, — бормотал на ходу Герасим. — Сатанинское племя!
Обычай требовал непокорства. Староверы обратили свои пустыни в крепостцы и сопротивлялись, как могли. Видя же, что сила берет, стекались все — с детьми, женщинами, стариками — под защиту святых деревянных срубов. Закладывали двери молелен, часовен, церквей и ждали. Ждали, вознося гимны Господу, его святому милосердию, ненарушимой вере предков.
Стрельцы бесновались:
— Отпирай! Выходи! Царь милостив.
Не верили в милостивость царя, его бояр, нового патриарха-никонианина. Отсиживались, распевая гимны. До поры. А потом либо осаждающие, либо осажденные, накаленные ненавистью и безысходностью, возжигали огонь, и пламя с веселым треском начинало пожирать просушенные срубы.
Чем выше поднималось пламя, тем истовей звучали голоса. Пение глохло, крики боли, вопли детишек мешались с проклятиями царю, Никону, патриарху, боярам…
Огромный костер пылал, вознося к небу снопы искр. Голоса замолкли. Тишину нарушал лишь треск горящего дерева. Огненное восхождение было в самом разгаре. А искры — души сгоревших — возносились к небу, к Богу…
Герасим подошел к воротам в одно время с головой команды. Он униженно кланялся, приговаривая:
— Добро пожаловать, гости дороги царевы воины! Как раз к пиру поспели.
— Мы не пировать к вам пришли! — гаркнул стрелецкий голова как можно свирепей. — Будем искоренять ваше смутьянское гнездо.
— Помилуйте, барин, — стараясь говорить как можно миролюбивей, вытолкнул дрожащими губами Герасим. — Нас воевода Матвей Фомич Нарышкин принял под свое покровительство, мы ему покорились и потому он повелел называться нашему общежительству городом Даниловом. Мы все власть очинно уважаем и молимся за здравие царя-государя Алексей Михайлыча, святейшего патриарха Иоакима и всей церковной братии.
Голова опешил, услышав такое. Воевода Нарышкин был славен в округе, царица была Нарышкина, все Нарышкины были в силе.
Все еще стараясь казаться грозным, он скомандовал:
— Растворяй ворота пошире! Впускай команду, разберемся, каковы вы есть законные.
Он обернулся, махнул рукой, и четверо барабанщиков, шагавших впереди отряда, и двое флейтистов, почти мальчишек, завели свою походную музыку, более для ободрения, чем для устрашения.
Команда была невелика: около сотни стрельцов, чей изможденный вид был лишен начисто какой-либо воинственности. Долго шагали по упрямому олонецкому бестропью, продираясь сквозь колючий кустарник и ухая в омшаники.
Все они были грязны, кафтаны замараны и продраны, некоторые с рукою или ногою на перевязи. Словом, видно было, что вояки весьма претерпели в своем походе «на искоренение». И, глядя на них, Герасим ободрился и ощутил даже нечто вроде сострадания.
Когда стрельцы приблизились к пиршественным столам, от их воинственности и вовсе ничего не осталось. Хозяева тотчас посторонились, а воины с звериной жадностью набросились на еду. И вмиг все было уничтожено.
Стрелецкий голова, подобревший после трапезы, но сохранивший важность должностного лица, допрашивал Герасима:
