Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
— А у нас два изографа иконы пишут. Мастерскую им поставили, все как следует быть.
Обжились староверы. Курных изб стало меньше, вывели трубы. Навели скотные дворы, коровок, овец, мастерские на все случаи жизни: шили, тачали обувку — не все ж в лаптях ходить.
В меднолитейной ощутили себя хозяевами. Все им было теперь и понятно, и сподручно. Над формою трудились с особым тщанием, дабы отлив выходил чист да гладок. Этому выучились в Устюге. Прежде приходилось отливать да зачищать, и все едино выходила одна грубость. А в священном изображении грубости быть не подобает.
Обошли всех с поклонами, представились изографам, мастерам древлего письма. Были у них образцы, коим они строго следовали.
— Велики, — вздохнул Василий. — Не для литья.
— А ты малой мерой представь, — посоветовал иконописец Павел.
Сидел он над доской в черной хламиде вроде рясы, волоса подвязаны, бородка подстрижена. Глаз серый, сощуренный, весь в деле, говорит, а сам не глядит. Возле корчаги с левкасом, клеем рыбьим, глиняные горшочки с красками.
— Гляньте, кисть у нас тонкая, барсучья, тоньше не бывает. Потому как глаза, губы, волос, морщинки, складочки, — все должно быть выписано тонко, с великим старанием и разумением.
Павел взял доску со врезанными шпонами, покрыл ее тонким слоем клея, а поверх наложил паволоку: тряпицу льняную.
— Теперя сушить буду. А потом левкас наложу и внове сушить. Сразу несколько досок таким манером подготовлю, а уж потом, когда добро высохнут, стану писать.
Второй, Петр, дотоле молчавший, неожиданно пробасил:
— Наберем робяток, выучим, и тогда мы одним письмом займаться станем, а их поставим доски заготовлять. Тоже дело непростое.
Вышли и Игнашка сказал уважительно:
— Божественное вон каких трудов требует. Не год, не два, а десяток лет небось выучивались. Старые они, как дядя Герасим.
— А нешто мы с тобой молодые? — ухмыльнулся Васька. — Нам на выучку тоже пяток лет ушло.
— Скушно здеся, — вдруг сказал Игнашка. — У дяди Кузьмы в Устюге веселей было.
— А вот как возьмемся за литье, так не заскучаешь, — осадил его Василий.
И в самом деле, как стали резать формы да плавить металл, пошла забота за заботой. Герасим не отходил от них, глядел и, похоже, учился.
— Вот что, робятки, — посоветовал он, — тут из Лексы, из тамошней пустыни являлся киновиарх. «Слышь, говорит, вы тут по медному делу труждаетесь. А у нас великая нужда в осьмиконечных крестах. Вы ранее, сказывают, их работали». Ну я говорю: можем, а что на промен дадите? Можем, говорит, семян дать, овса либо ржицы. Отвечаю: сладимся, кресты начнем работать.
— Гдей-то, дядя Герасим, у нас формы были, — отвечает Василий. — Найти бы их.
— Да нет; Вась, те формы покоробились и сгорели. Надо новые резать.
Надо так надо. Провозились ден пять, готова форма. Отливы добрые. Формы на шесть крестов хватило.
— Пошел про нас слух на всю Олонецкую землю. Подавай всем крестов, — потирал руки Герасим. — Токмо на промен, деньги нам ни к чему. Будем брать железом да серебром: тут серебряну-то гору открыли. Кабы только до Москвы не дошло, втайне надо хоронить. Выплавили пока малость. Нам бы тож на дорогие-то иконки. Не худо было бы.
А куда сбывать, дядя Герасим? — озадачил его Василий.
— Хм. Всамделе. Дорогой товар, боярский. Ну для себя, на память.
— Мы складни учнем делать. Трехстворчатые. Как в Устюге у хозяина.
— Непросто, небось. Сдюжите?
— А мы у Кузьмы Егорыча наладились. Получалось.
— Отколе суджеты брать будете?
— Из Священного Писания, вестимо. Въезд Христа на ослята в Ерусалим, а то поклонение волхвов, — бойко отвечал Василий. — Святое семейство. Либо страсти Господни. Мало ли чего можно сочинить! Лишь бы Евангелие под рукою иметь.
— Ну, за этим дело не станет. У старцев порыщем. Хоть они над ними трясутся, а ради такого богоугодного да прибыльного дела пожалуют.
Упирался было старец Савелий, упирался старец Герман, да ведь дело-то и впрямь богоугодное и во славу Выгореции, ныне Данилова, на всю округу единоверцев.
На сон грядущий стал Василий честь вслух Евангелие. А Игнашка слушал в оба уха да смекал, что можно изобразить. А то и тут же угольком на распластанной бересте набрасывал «суджет». Набралось уже десятка с два, когда они решили прервать чтение и приступить к приготовлению форм.
Кропотливое это занятие — резать по дереву мелкие, а то и мельчайшие фигурки. Набор ножей, иные с шильце, привезли они от Кузьмы Егорыча. Таков был его прощальный дар. Ох, тонкая же работенка! Глаз — менее бусины. Какая там бусина — с маковое зернышко. Нос едва ли не более…
Склонились над дощечкою, глаза навострили до крайности. Четыре свечи наставлены, свету надобно много, сильного. Пробовали выносить на солнышко, но странное дело: не ладилось. Не тот свет, много его слишком, помехою. Кое-какие места, те, что погрубей, резали на воле, а вся тонкость, деликатность шла при свечах. Такая вот диковинность. Уж на что понаторел Герасим, а и то, когда подступили к нему с вопросом, отчего так деется, развел руками и сказал только:
— Един Господь то ведает.
Одна у него была навязчивая мысль: женить своих выучеников. Женить, дабы пошли от них дети, столь же одаренные, как их отцы. Дабы их художество не пропало втуне, дабы унаследовали сыновья искусность своих отцов.
— А ежели девки пойдут, дядя Герасим? — с хитрой улыбкой спросил Игнашка.
Герасим был озадачен. Он долго морщил лоб, чесал в затылке — словом, прибегал к тем телодвижениям, которые будят мысль. И наконец вымолвил:
— Не может того быть, чтоб девки. Коли постараетесь, непременно парни будут.
А как это — стараться? Старайся не старайся, все одно — один конец. У кого сведаться? Герасим сам не знал и у других не пытал. Пошли к кузнецу Никифору: у него было пять мальцов да три девахи.
Герасим спроста брякнул:
— Слышь, Никита, как ты своих малых-то заделывал?
Это он при Дарье, при жене, брякнул.
— Ты что, Герасим, аль спьяну? — напустилась на него жена. — Где вином-то раздобылся, сказывай. Я вот старцам-то скажу, охальник.
Никифор переждал, пока жена разрядится, а потом, опять же по простоте, отвечал:
— Ничего хитрого: как всех, так и мальцов. — И лукаво добавил: — Ты, когда на бабу-то взлез, приговаривай: Микола-угодник зачни мне малого да удалого. Он и внемлет. Микола-то наш, мужицкий, он добер.
— Неужто? — простодушно удивился Герасим. — Я-то уж молить Миколу не стану, а вот ребятам может сгодится. Чего засмущались? Женим вас беспременно. Все дело за невестами.
— И чтоб слюбились они, — добавил Никифор. — По сердцу чтоб пришлись.
— Ну это само собою, — качнул головой Герасим.
Стали перебирать пригожих невест. Мало их на воле осталось. Сбыли в монастырь — белицами либо инокинями[29]. Старцы настояли, к беспорочной святой жизни приуготовляли да от греха хоронились. А о том не подумали, кому наследовать благочестивый род. Они все больше заботились об усмирении плота, хотя сами забыли, какова она, плоть, да была ли у них в молодости.
— Надо бы гулянку устроить, зазвать девок.
— Смотрины, что ль?
— А что? Пущай смотрины. Ребята расскажут, как они в Устюге проклаждались. Девкам, чать, интересно послушать да на молодцев поглядеть.
— Верно, Герасим. Созовем гулянку. Кабы старцы только не взъерепенились, — засомневался Никифор.
— Довольно нам по старцам устав жизни мерить! — вскинулся Герасим. — Они свое отжили.
На том и порешили.
Росли вместе под скупым северным солнцем, помнили друг друга мальчишками, девчонками, босотой, голопузиками. Прошли сквозь годы, как-то незаметно вытянулись и стали неузнаваемы. Варька, Настька, Феклуша, Манька, Фенька, Дорка — она же Митродора — невесты, одна другой краше. Кликать их по-старому зазорно, а полное имя как-то в память не приходит. Далеко отошли друг от друга.
Принарядились, косы заплели, платочками покрылись, робеют, глаза прячут.
— Ну, деушки, признавайте малых. Чать, вместе росли да на годы отъединились, — кузнец Никифор был и в прежние времена заводилою, и ныне игруном прикинулся. — Пора женихаться да невеститься. Вот робята наши, Василий да Игнат; возвернулись из Великого Устюга, выучились там художеству, повидали мир да людей.
— Пущай расскажут! — вывернулась бойкая Феклуша. — А то мы тут и вовсе закисли.
Вася, как более речистый, начал резво. Город, мол, меж рек да и большой, одних храмов Божиих десятка два, а хоромы-то, хоромы. В два, а то и в три ряда окна, с подклетом да с гульбищем, живут по-белому, курных изб не видать. Торг большой бывает под Параскеву-Пятницу, гостиный двор да ярманка… Чего там только нет! И одежа разная, и мягкая рухлядь, и сукна персидские, и лубки расписные… А коней, а скота, а птицы…
