Михаил Иманов - Меч императора Нерона
Салюстий любил выезжать, смотреть сквозь занавески на толпу, прижимающуюся к стенам. Он мог бы выбрасывать им несколько мелких монет, но считал это ненужным расточительством и без всяких приветственных криков чувствовал себя вполне счастливым.
В тот вечер он отправился к своей любовнице, «пышной Марции», как он ее называл за выдающиеся формы. Дорогой он думал главным образом о двух вещах: о проклятом Никии, неизвестно откуда и за что свалившемся на его голову, и об обнаженной Марции. Конечно, если бы не Анней Сенека, он давным-давно нашел бы способ избавиться от этого Никия, потому что кроме императора актер имел и других мощных покровителей. С одной стороны, далеко не всем нравился Анней Сенека, и многие были бы рады сделать ему какую-нибудь неприятность. Стоило Салюстию только открыть рот, как целая свора завистников набросилась бы на сенатора. Но Салюстий благоразумно молчал, и это несмотря на то, что влияние Сенеки на государственные дела и на самого Нерона явно слабело. Просто Салюстий боялся Сенеку, он до сих пор воспринимал его как своего господина. С тех самых пор, как Сенека выкупил его у прежнего хозяина, Титиния Капитона, Салюстий просто боялся и ничего с этим поделать не мог. Так что если бы Салюстий все же сделал такую глупость и открыл рот... Он не хотел думать, что бы произошло — более всего вероятно, он так бы и остался с раскрытым ртом, да еще с остекленевшими мертвыми глазами в придачу.
Эти мысли испортили Салюстию настроение, и, чтобы не омрачать себе предстоящий вечер и ночь, он стал думать о «пышной Марции». Впрочем, видел он ее всегда одинаково: обнаженной и в соблазнительной позе. Иногда ему казалось, что он не помнит ее лица, но зато знает каждую родинку, каждую складку ее теплого и мягкого тела.
Он вез ей подарок — знакомый купец подарил ему маленький сосуд с редким и дорогим притиранием. Если купец не врал, то притирание было из Персии и им якобы пользовались лишь жены персидского царя. Конечно, скорее всего купец врал и купил притирание где-нибудь в Антиохии или Эдессе, но такой оборот не огорчал Салюстия: во-первых, он очень любил, если что-то доставалось ему даром, во-вторых, притирание пахло очень сладко. Время от времени он открывал крышку и, приблизив горлышко к носу, вдыхал волнующий запах. Он представлял себе, как разденет Марцию и будет неспешно и сосредоточенно втирать жидкость в каждую частичку ее необъятного тела. Он решил, что заберет подарок домой — женщины расточительны и не умеют беречь то, что дается им в дар. Она может опрокинуть драгоценный сосуд или использовать его содержимое в один раз. Или — что заранее приводило Салюстия в неистовство — даст попользоваться притиранием какой-нибудь глупой подруге. Будет правильнее и спокойнее, если он заберет сосуд домой, а привезет его в следующий раз. Таким образом он доставит полное удовольствие и себе, и Марции, проявив при этом благоразумную бережливость.
Решив так про себя, Салюстий снова открыл крышку и поднес горлышко к носу. В ту же минуту за занавесками носилок раздался какой-то шум, они раздвинулись, и внутрь просунулась чья-то голова, укутанная в капюшон плаща. Салюстий резко подался назад, прижимая к груди сосуд с притиранием.
— Не бойся,— услышал он голос, показавшийся ему знакомым,— это я, Теренций.
Тут же рука одного из слуг Салюстия (из тех, что сопровождали носилки, освещая дорогу факелами) схватила Теренция за плечо и потянула назад. В свою очередь Теренций ухватился за край носилок и умоляюще посмотрел на Салюстия.
Салюстий, уже придя в себя (хотя и не вполне), чуть сдавленно приказал слуге:
— Оставь его!
Носилки остановились, а Салюстий, напряженно глядя на Теренция, спросил:
— Что случилось? Что тебе надо?
Теренций приставил палец к губам, призывая говорить тише, и, поведя глазами за спину, прошептал:
—Мой господин, Анней Сенека, хочет говорить с тобой.
— Сейчас? — недовольно глядя на Теренция, спросил Салюстий.— Почему сейчас?
— Я не знаю,— отвечал Теренций, все больше волнуясь и с трудом выговаривая слова.— Его носилки здесь, за углом.— Он показал рукой куда-то в сторону.— Он сказал, что у него срочное сообщение для тебя.
— Срочное сообщение? — переспросил Салюстий.— Может быть, лучше я приду к нему утром?
— Тогда я передам ему, что ты не хочешь,— дернул плечами Теренций и попятился.
— Нет, погоди,— остановил его Салюстий и уже совсем тихо добавил: — Я пойду.
— Сенатор просил тебя быть осторожным,— сказал Теренций и протянул руку, чтобы помочь Салюстию покинуть носилки.— Слугам не нужно видеть...
— Ладно, ладно, сам знаю,— раздраженно остановил его Салюстий и, опираясь на руку Теренция, вышел из носилок.
Теренций еще больше надвинул капюшон на глаза, а Салюстий, приказав слугам дожидаться его здесь, двинулся за ним следом. Он все так же прижимал сосуд с притиранием к груди, хотя забыл и думать о нем.
Теренций шагал быстро, и Салюстий едва за ним поспевал. Завернули за угол, потом еще раз — мрак сгустился, и Салюстий потерял Теренция из виду. Он остановился, опасливо озираясь и не в силах заставить себя кликнуть проводника. Вдруг он ощутил, что здесь что-то не то, и вспомнил, что Теренций уже давно не служит у Сенеки, а служит у Никия. «И, значит...» — со страхом выговорил было он про себя, но не успел закончить.
Сначала актер услышал шаги и почувствовал, как несколько человек обступили его со всех сторон. Он метнулся к стене, блеснул свет факела. Их было четверо с закутанными до бровей лицами — они молча и пристально смотрели на него. Теренций стоял за их спинами, глядя в сторону. Салюстий хотел окликнуть его, спросить, что же такое происходит, но тут державший факел поднес его едва ли не к самому лицу актера и глухо спросил:
— Ты Салюстий?
Салюстий только кивнул. Державший факел усмехнулся и сказал:
— Тогда умри!
И в ту же минуту что-то ударило в грудь Салюстия, он выронил сосуд — тот разбился о камни мостовой у его ног. Маслянистая жидкость забрызгала сандалии. Он смотрел туда, не в силах оторвать взгляд, чувствуя все нарастающую боль в груди и слабость в ногах.
Второй удар показался ему значительно сильнее первого. Он дернулся и стал оседать, скользя по стене. Последнее, что он увидел, это расширившиеся от ужаса глаза Теренция.
Глава шестая
Нерон был так занят Поппеей, что известие о смерти Салюстия не произвело на него никакого особенного впечатления. Он сказал:
— Нечего было таскаться по ночам к девкам.
А Поппея спросила:
— Это тот самый, что так смешно завывал и размахивал руками?
— Он мне порядком надоел,— проговорил Нерон и отвернулся.
Никий подумал, что император, может быть, так же выразился бы и о нем в случае его смерти, и ему сделалось грустно и почему-то стало жаль Салюстия. Актер в сущности был ни в чем не виноват, а погиб от знания чужой тайны, которая ему была не нужна. С другой стороны, хотя его жизнь и оказалась коротка, но последние несколько лет он все-таки жил при дворе императора, осыпанный его милостями. А такое выпадает далеко не каждому, тем более если учесть, что Салюстий недавний раб. Возможно, актер дожил бы до старости, останься он в Александрии у Титиния Капитана, но что это была бы за жизнь! А каждый день этой, при дворе Нерона, стоил месяца обычного существования. Так что в определенном смысле Салюстий не остался внакладе. Это вполне примиряло Никия со смертью актера.
Правда, смерть его (которая казалась вначале полным избавлением от всех неприятностей) повлекла за собой новую проблему: посланник учителя Павла, Онисим, требовал встречи с Никием.
Именно требовал, а не просил. Никию очень не хотелось с ним встречаться, но Симон убедил его, что это необходимо.
— Ты знаешь,— сказал он, вздохнув,— учитель Петр — это тебе не учитель Павел, он и его люди в таких делах всегда идут до конца.
Никий настороженно относился к братьям, бывшим при учителе Петре. Конечно, он любил учителя Петра и почитал его. Как же иначе, ведь учитель Петр видел самого Иисуса! Но люди, бывшие при нем, ему не нравились. Он знал не всех, но те, кого он знал, были ему неприятны. Были они заносчивы и себялюбивы, резки в оценках — для них существовало только черное и белое и никаких оттенков — и, главное, все казались уверенными, что лишь одни они знают Истину, а все другие, особенно братья из окружения Павла, только и стараются извратить Истину и повредить ей. И когда Симон из Эдессы сказал Никию, что Онисим угрожает добраться до него, если Никий не пойдет на встречу, то не приходилось сомневаться: раз Онисим так сказал, то и сделает, как сказал.
Никий через Симона передал Онисиму, что готов встретиться с ним, но что торопиться неразумно и нужно подыскать удобный случай — если кто-нибудь заподозрит Никия в сношениях с христианами, злейшими врагами Рима, то ему конец. А вместе с ним и конец всему делу. Симон передал и, вернувшись, сообщил Никию через Теренция, что Онисим согласен ждать, но очень недолго.
