Михаил Иманов - Меч императора Нерона

— Говори, чего ты хочешь от меня?

Симон вздохнул, снова огляделся по сторонам.

— Я не знаю,— глухо произнес он,— можно ли говорить. Эти твои люди... Зачем ты привел их с собой?

— На всякий случай. Почему я должен доверять тому, кто не доверяет мне? Говори же, все равно ты не уйдешь отсюда, не сказав.

— Почему не уйду? — с настороженностью с голосе спросил Симон.

— Потому что я не отпущу тебя,— просто ответил Онисим. В его тоне не было угрозы, но именно поэтому фраза его прозвучала особенно зловеще.

Симон почувствовал, как сидевший вплотную к нему Теренций вздрогнул, и быстро проговорил:

— Если ты будешь пугать нас, то ничего не добьешься. Ты знаешь, что я ничего не боюсь.

— Я это знаю,— согласился Онисим.— Но ты должен сделать то, что приказал учитель...— Он замялся, посмотрел на Теренция и, понизив голос до шепота, досказал: — Что приказал учитель Петр. Отвечай, ты сделаешь это?

— Значит, ты собрался убить меня? — в свою очередь спросил Симон.

— Ты сделаешь это? — настойчиво повторил Онисим.

— Да,— после непродолжительного молчания подняв голову и прямо глядя в глаза Онисиму, произнес Симон.— Мы пришли говорить об этом.

— Я не знаю твоего человека,— сказал Онисим, кивнув на Теренция.— Почему я должен доверять ему?

— Его послал Никий,— сказал Симон.— Если ты не доверяешь Никию и мне, то нам не о чем разговаривать.

— Хорошо,— медленно произнес Онисим,— говори.

— Ты сделаешь то, о чем тебя просит Никий?

— Да, если это служит нашему делу.

— Это служит нашему делу,— строго сказал Симон.

— Говори,— повторил Онисим.

Прежде чем начать, Симон посмотрел на Теренция, тот ответил ему тревожным взглядом.

— Есть один человек, актер Салюстий, близкий к императору,— наконец стал объяснять Симон.— Он знает тайну Никия и может выдать его Нерону. Никий просил тебя помочь.

— И это все? — тихо и медленно выговорил Онисим.

— Это очень важное дело,— чуть подавшись вперед и помогая себе движением руки, сказал Симон.— Надо успеть, потому что этот актер может заговорить в любую минуту. Он уже намекал Никию.

— А откуда он знает о Никии? — спросил Онисим.— Разве он связан с нашими братьями?

— Он не связан с нашими братьями.

— Тогда откуда же он знает?

— Я не могу тебе этого сказать.

— Ты не знаешь?

— Я не могу тебе этого сказать,— угрюмо повторил Симон и добавил, пожав плечами: — Это не моя тайна.

— А чья это тайна? — насмешливо спросил Онисим.

— Это тайна Никия. Ты должен верить ему на слово или...

— Что «или»? Продолжай.

— Или не верить.— Симон вздохнул.— Он отдает приказы, а не ты.

— Так это приказ? — Голос Онисима прозвучал все так же насмешливо, но в нем уже чувствовалось напряжение.

Неожиданно в разговор вступил Теренций.

— Никий не приказывает, он просит,— проговорил он, покосившись на Симона.— Но если ты не сделаешь этого, то тогда...— Он запнулся, и Онисим спросил уже совершенно без насмешки:

— Что же тогда?

— Никий погибнет, вот и все,— выговорил Теренций со вздохом.

— И наше дело здесь не будет иметь смысла,— добавил Симон.— Никий единственный человек в окружении Нерона, который...

— Знаю,— сердито прервал его Онисим,— знаю.— И, помолчав, спросил: — Значит, он хочет, чтобы я убил этого актера?

— Он хочет, чтобы актер не выдал его Непону,— уклончиво ответил Симон.

Наступила тишина. Беседа прервалась, и молчание длилось долго. Костер почти догорел, свет его пламени уже не доставал до лиц собеседников. В тишине раздавалось только слабое потрескивание костра и короткие вздохи Теренция. Казалось, ему не хватает воздуха, но Симон даже не смотрел в его сторону. Он смотрел на Онисима — тот сидел, низко опустив голову и выставив вперед сложенные в замок руки. Наконец он произнес, чуть приподняв голову и глядя на Симона исподлобья:

— Хорошо, я сделаю то, о чем просит Никий. Но при одном условии.

— При каком условии? — тревожно отозвался Симон.

— Я хочу встретиться с Никием.

— Но это!..— почти вскричал Симон, делая страшные глаза.— Это невозможно!

— Говори тише,— предостерег его Онисим и продолжал: — Это возможно, я хочу говорить с ним. Это возможно, если сделать все...

— Это опасно,— быстро вставил Симон.

— Если сделать все осторожно,— не обращая внимания на слова Симона, досказал Онисим.— Но мне обязательно нужно говорить с ним. Ты понял меня?

— Ты хочешь говорить с ним до...— начал было Симон, но Онисим перебил:

— Нет. Я сделаю то, что он хочет. Но после этого ты сведешь его со мной. Если ты не сделаешь этого или если Никий не захочет, я сам буду искать встречи с ним и найду возможность. Но тогда его тайна... Ты понимаешь меня?

— Да,— глухо отозвался Симон и, прежде чем продолжить, заглянул в лицо Теренция (тот утвердительно кивнул).— Хорошо, Теренций скажет об этом Никию.

— Я скажу ему об этом,— вставил Теренций.

— Он постарается убедить Никия встретиться с тобой. Думаю, он согласится. Но ты должен будешь прийти один, никто из твоих людей не должен видеть Никия и знать о вашей встрече. Ты обещаешь?

— Обещаю,— твердо выговорил Онисим и встал, разминая затекшие ноги. Теренций и Симон встали тоже.

Актер Салюстий уже давно не передвигался пешком, он и забыл, как это делается. В первое время, когда он попал к Нерону, носилки у него были самые простые. Тогда он еще не понимал своего настоящего положения и не был уверен, что его счастье продлится долго. Кроме того, он еще чувствовал себя рабом и боялся даже стоять рядом с патрициями, окружавшими императора,— что уж говорить о том, в какой страх повергали его их высокомерные взгляды!

Впрочем, освоился он быстро и понял, что далеко не все строящие из себя значительных особ таковыми являются. Но главное — он уразумел то, что древность рода уже мало что значит при дворе, а в большинстве случаев просто ничего не значит. Ценятся же и дают высокое положение две вещи: близость к императору и деньги. Первое было в большой степени залогом второго. Он видел вольноотпущенников, которые вели себя, как восточные владыки, и роскошь их жизни казалась ему недостижимой.

Взять хотя бы Паланта. Он заведовал государственной казной еще при Клавдии и продолжал то же самое при теперешнем принципате. Когда он ехал в богато украшенных носилках, сопровождаемый конной стражей, плебеи сбегались посмотреть на него. Время от времени его усыпанная кольцами рука высовывалась из-за прошитых золотыми нитями занавесок и бросала в толпу горсть монет. Из толпы кричали:

— Слава тебе, великолепный Палант! Счастливой тебе жизни, щедрый Палант!

И даже:

— Слава великому Паланту, опоре Рима!

Поговаривали, что Палант нанимал для таких приветствий специальных людей, но Салюстий не верил этим слухам: если горстями бросать в толпу монеты, она прокричит и не такое.

Ничего похожего Салюстий себе, разумеется, позволить не смел. И не только потому, что не обладал богатством Паланта (мало кто в Риме мог похвастаться, что имеет столько же, и уж, наверное, никто не смог бы сказать, что имеет больше, включая и принцепса). Просто однажды Салюстий слышал, как Афраний Бурр, смеясь, говорил Нерону:

— Каждый выезд нашего Паланта создает давку на улицах. Может быть, сенат наградил его триумфом? Правда, мне неизвестно, командовал он когда-либо хотя бы манипулой! Впрочем, такой богач, как он, может позволить себе нарушать обычаи.

Салюстий видел, как при этих словах Бурра на лицо императора набежала тень. Он ничего не сказал, только недобро усмехнулся, выпятив нижнюю губу, что всегда было у него признаком крайнего недовольства.

А короткое время спустя Паланта обвинили в плохом бережении государственных денег, в незаконных сделках и в чем-то еще. Мать Нерона, Агриппина, сама подписала обвинения. Правда, суд не приговорил его к изгнанию, как того хотела Агриппина, а наложил большой штраф, и Палант вынужден был покинуть государственную службу. Вряд ли его богатствам был нанесен сколько-нибудь значительный ущерб, но опаснее оказалось другое — недовольство Нерона. Становилось вполне вероятным, что в один прекрасный день Паланта объявят каким-нибудь заговорщиком, а богатство его твердой рукой подгребет под себя Нерон. Так что деньги без расположения императора (и это Салюстий усвоил твердо) мало значат в Риме и сами по себе могут скорее повредить их обладателю, чем помочь ему.

Салюстий наказал себе не высовываться — хотя состояние его стало теперь вполне значительным — и жить осторожно. Выезд его ничем особенным не отличался от выезда какого-нибудь средней руки претора, но в то же время не стыдно показаться перед другими. Носилки его теперь были одновременно и богатыми, и скромными, никакой конной стражи, а лишь четверо вооруженных слуг — с факелами в ночное время.