Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок
Кремлевские бабы-портомои на Москве-реке обливались слезами. Чуть не у половины из портомойной дружины сгинул у Лыскова муж, брат либо кум, а то и тайный полюбовник. Красными от ледяной воды руками отжимали стиранное и им же утирали с лица горючие потоки. В одиночку бы еще терпели, выплакавшись да наревевшись уже вдосталь и на людях не показывая горя. Но как тут сдержаться, когда то одна, то другая начинает всхлипывать и выть в мокрое портище? Вот и выли всей бабьей дружиной вокруг прорубленных мовниц.
Отполоскав и утеревши наконец слезы, подхватили тяжелые, высокие корзины. Гурьбой направились к воротам в Водяной башне. Только одна замешкалась, вылавливая жердью из проруби упущенную рубаху.
– Лукерья, идешь? – покликали ее бабы. – Пождать тебя?
– Догоню, не ждите! – отозвалась та. Вынула из воды рубаху, стала неторопливо отжимать.
С берега к ней мелкими шажками заковыляла по льду старуха в изъеденной шубе и пуховом плате, увязанном на груди.
– Ну чего притащилась, старая? – зашипела на нее портомоя, озираясь по сторонам. – Увидят меня с тобой – расспросов будет, не отобьешься. За такие дела у нас не приголубливают.
– Да кто ж узнает, какие у нас с тобой дела, красавица, – залебезила старуха.
– А по твоей красоте сразу видать, какого ты куста ягода. Будто не догадаются, – сердилась молодайка, опять полоща в воде рубаху. Смотреть на старуху она избегала. – Сказала же, заплачу тебе. У Петруши моего алтыны выпрошу и снесу тебе. Он теперь ни в чем мне не откажет, – гордо прибавила баба.
– Помогло зельице?
Старуха растянула сизый, обросший волосами рот в мерзкой улыбке. Бородавка на носу шевелилась, когда она говорила.
– Помогло, – отрубила Лукерья, бросила отжатое портище в корзину и мельком глянула на ведунью. Тут же отвела глаза, вздела ремень одной корзины на плечо, вторую уперла в бок и пошла, плавно шагая, к берегу. Старуха засеменила следом. – Только еще возьму у тебя столько же. Чтобы наверняка. Чтоб крепче любил меня Петруша. Дашь?
– Чего ж не дать, милая. Молодая ты, тебе б любиться и любиться, пока бабья сила в тебе играет.
– Не налюбилась я с мужем, – вздохнула портомоя. – Нынче бабы по своим убитым ревели, так и я с ними заодин, Демушку вспомянула. Вдовья доля тяжка… А Петрушу теперь никому не отдам! – со страстью молвила она. – Пусть он только на меня и глядит, любый мой, обо мне только думает, мною одною живет! Приду нынче али завтра к тебе, приготовь зелье.
– А с собой оно у меня, красавица, – слащаво проговорила старуха. – Знала, что еще захочешь, заране сготовила.
Лукерья остановилась, огляделась. Вблизи никого не было. Товарки-портомои скрылись в кремлевских воротах. Вдали с криками резвились отрочата, съезжая с горки на речной лед.
– Ну давай сюда, – нетерпеливо сказала она, поставив одну корзину в снег.
– Так ты, милая, за то еще не расплатилась.
– Ну сказала же!.. – Баба скривилась румяным лицом. – Пошто не веришь, старая?
– Верю, верю, что ты, – замахала на нее старуха. – Да не нужны мне твои алтыны. Другого у тебя попрошу.
– Чего это другого?
Портомоя едва не в страхе уставилась на ведьмин бородавчатый нос.
– Ты не боись, красавица, – в грубом, скрипучем голосе старухи ласка звучала устрашающе, – многого не спрошу. Малостью со мной расплатишься, и люби своего Петрушу. Только попам вашим не сказывай, как залучила молодца, – хихикнула ведьма.
– Сама знаю, – отмахнулась Лукерья. – Говори, что за малость.
– Петрушка твой – спальный служилец у малого княжича…
– Ты откеля знаешь, старая?.. – удивилась баба и свела темные, чуть подсурьмленные брови.
– Забыла, с кем повелась? – лукаво усмехнулась ворожея и пожевала волосатым ртом. Взгляд ее стал несносно гадким, пугающим, и портомоя потупилась. – Все знаю, и про тебя, милая, и про него. Ничего не укроешь от меня, если и захочешь… Так вот, говорю, молодцу своему, когда в покоях у княжича сторожить будет, отдашь тряпицу, пускай в постелю отроку скрытно положит.
– Какую тряпицу? – обмерла в испуге портомоя. – Зачем в постелю?
Старуха, отворотясь, опять подвигала серыми губами, будто молвила что беззвучно. Глядя вдаль, заговорила:
– Если не сделаешь, как скажу, помрет скоро ваш княжич. Сглаз на нем, как и на матери евойной, Софье-литвинке. Не знаешь, поди?
Ведовка ткнула острым зраком в побелевшую портомою.
– А… а… да откуда мне… – залепетала та. – От чего помрет?..
– Говорю ж, сглаз на нем, – ворчливо повторила старуха. – Раскрой ухи-то, милая. Ежели не снять порчу, помрет. Никто и знать не будет от чего. Князю вашему потужеется. Един ведь сын, боле нету наследника. А сам князюшка помрет – с кем останетесь? Охотников на великий стол много, передерутся, поди. Худо кому будет? Вам же, московлянам. Петрушка твой на рати голову сложит…
– Ох, замолчи, старая. Не могу того слышать!
Лукерья, спустив вторую корзину с плеча, в страхе осенилась знамением, отчего старуха озлилась:
– Крестом не маши, дура. Делай, как говорю, и не будет ничего. Снимется сглаз. Тряпица наговоренная, в чистой воде заклятая.
– А тебе, старая, какая с этого выгода? – полуобморочно спросила портомоя.
– Моя выгода тебе не по уму, красавица. Чья во мне сила, тот и выгоду мою блюдет. Ну, говори быстро – согласна? – сердилась старуха. – Или попусту с тобой время трачу? Да учти – алтыны твои не возьму. А без платы зелье скоро действие потеряет. Петрушка твой отсохнет от тебя и не взглянет боле.
– Согласна! Согласна! – Баба вновь разрумянилась и поставила руки в боки. – Не стращай меня, старая хрычовка. Давай свою тряпицу. И зелье мое!
Ведовка, забормотав невнятно, размотала концы пухового плата, расстегнула крючки на шубе. Долго елозила рукой за пазухой. Вынула наконец плоский глиняный сосудец, запечатанный воском. Следом выудила туго перевязанный кожаный сверток.
– Накажи своему Петру – тряпицу пусть вынет в спальне, а дотоле не разворачивает. А прежде ему в питье зелья подлей. Сговорчивей станет.
– Да уж угощу, не сомневайся, – усмехнулась Лукерья, пряча сверток и корчажец в корзине под мокрым бельем.
– Про сглаз не сказывай. Скажи-де намоленная тряпица, и все. Да смотри – не исполнишь, я прознаю. Мало что Петрушку потеряешь, на тебя саму порчу положу! – пригрозила старуха. – А меня боле не ищи. Прощай, красавица.
Подвязав плат, она пошла прочь вдоль заснеженного берега.
– Ух, мерзкая карга! – возмущенно бросила ей вслед портомоя, когда старуха не могла уже слышать.
Взвалив на себя корзины, она заторопилась в Кремль.
…В полутемных сенях княжьих хором, освещенных тусклыми ночниками, тихо прокрадывалась молодайка. Поправляя убрус и овчиный шугай на груди, она останавливалась, прислушивалась. Нет, служильцы, стоявшие в ночной стороже у дверей покоев, следом не шли, как показалось сперва. Баба облегченно перевела дух. Пришлось даже пригрозить наглецам, что нажалуется на них Петру, а тот – сотнику дворцовой охраны. Да все равно полапали, охальники, с шугая едва пуговицы не отлетели, когда вырывалась. Со смехом пропустили, обещав взять с нее мыто на обратном пути. Лукерья хорошо знала обоих, стирала им исподнее и верхнее, потому не испугалась угроз. И они хорошо знали, куда и к кому она идет, потому не долго мяли ее и провожали завистливо. А пойти следом могли опять же из молодого озорства, чтоб попугать.
Остановясь перед знакомой дверью с низкой притолокой, она едва слышно поскреблась, приоткрыла и шмыгнула внутрь. Тут же ощутила на себе сильные мужские руки, перехватившие ее сзади за пояс и за грудь. В ухо жарко задышало:
– Заждался, люба моя.
Руки развернули ее, и к устам Лукерьи приникли жаждущие губы милого. Она потянулась в ответ, прижалась к нему, жадно обнимая. Сердце ее ликовало: «Мой! Мой! Никому не отдам!» И давешняя злость на старуху-ведьму растворилась без следа: зелье старая карга варила отменное, безотказное, как ни у одной другой ворожеи не получалось.
Вспомнив о старухе, баба разжала объятья, уперлась кулаками в плечи любовника.
– Погоди, Петруша, погоди.
– Чего годить-то, Луша? – горячо шептал он, утаскивая ее вглубь клети. Одновременно шарил по ней руками, торопливо расстегивал пуговицы. – Истомился по тебе, страсть!.. Сладкая моя вдовушка…
– Да погоди же!.. – из последних сил она оттолкнула его.
Быстро скинула шугай, развязала пояс. Сорвала с головы убрус и стянула с себя верхнюю суконную рубаху. Опять отпихнула его ищущие руки.
– Что это у тебя? – удивился он, нащупав пояс поверх нижней сорочки.
Лукерья торопливо отвязала от пояса кожаный сверток, развернула. Внутри оказалась холщовая ветошка, оторванная от цельного куска, с остатками швов. Видно, была когда-то чьей-то одежей. Баба втиснула тряпицу в руку княжьего спальника.
– Отнеси, – выдохнула она, – княжичу в постель положи. Да чтоб не проснулся.
