Владимир Волкович - Хмель-злодей
— Так стоим же без делу уже два месяца.
— Хан на подходе, с ним у нас в два раза больше войска будет.
— А ляхи в это время место себе получше выберут.
— Подождём, — Богдан пристукнул кулаком по столу, завершая разговор. Выговский вышел, а Хмельницкий поймал себя на том, что боится, впервые реально боится за свою жизнь, страх вошёл в его сердце, в его душу, и с этим уже ничего не поделать.
Только в середине июня татары появились ввиду польского лагеря под Берестечком.
Польский стан очень удачно укрепился на правом берегу Стыри, вдоль реки, имея в тылу за ней местечко Берестечко. Левый фланг поляков был надежно прикрыт излучиной Стыри и болотистой речушкой Пляшевой, впадавшей в нее возле деревни Пляшево.
Хмельницкий разбил свой лагерь напротив польского, имея на правом фланге и в тылу ту же Пляшевую, а также обширное болото.
Татары заняли место левее казацкого лагеря, в излучине речушки Сытеньки, притока Стыри. Таким образом, поляки обеспечили себе при необходимости возможность отступления за Стырь, а лагерь казаков с левой стороны был прикрыт татарской конницей, что не позволило бы королевским войскам ударить во фланг Хмельницкому.
Михаил вертелся в седле, оглядываясь и пытаясь рассмотреть тонкую женскую фигурку сквозь шлейф пыли, поднятый копытами лошадей.
Ехавший впереди отряда Давид натянул поводья, конь его остановился, пропуская всадников.
— Может быть, вернёшься? — обратился он к Михаилу, дождавшись, пока тот поравняется с ним.
— Ну, уж нет, отступать от задуманного не резон мне, сам эту дорогу выбрал.
— Тогда вперёд, такова уж доля женская — ждать.
Михаил с удивлением посмотрел на Давида, он всё никак не мог привыкнуть к тому, что большеглазый, бледнолицый юноша, которого он отпустил в кровавом Немирове три года назад, превратился в зрелого мужчину, опытного воина и командира.
В расположение польского стана прибыли к вечеру. Тысяча конников, которыми командовал Давид, непосредственно подчинялись князю Иеремии Вишневецкому и совместно с тяжёлой конной хоругвью князя составляли ударную силу поляков.
Кроме разлуки с Яной, Михаил переживал ещё одно, не дающее ему успокоения чувство. Он не мог раскрыть его Давиду, но оно неотвязно напоминало о себе, не отпуская ни на минуту. Он должен биться с казаками, с которыми почти два года делил тяжкую солдатскую долю. Теперь это враги, и их придётся убивать, а они будут убивать его. Михаил боялся даже думать о том, что среди них могут оказаться те, что были ему, как братья.
В течение первого дня ни одна из сторон активных боевых действий не начинала, лишь отдельные смельчаки из обоих лагерей вызывали друг друга на герц. На следующий день, обнаружив, что казаки еще не успели до конца оборудовать свой стан, король дал приказ атаковать их. Однако Хмельницкий ударил во фланг наступающим, отрезав их от основных польских сил. В жестоком бою полегло семь тысяч поляков, было захвачено двадцать восемь знамен, в том числе и знамя гетмана Потоцкого.
Конная хоругвь князя Иеремии Вишневецкого в этом бою не участвовала.
Тяжёлая ночь выдалась для гетмана Запорожского, никому он не мог доверить своих тайных мыслей, даже другу — Ивану Выговскому.
С одной стороны, надо королю услужить — а иначе, для какой цели он эту войну начинал? С другой — казаки. И так они на него давно косо смотрят.
И тут его острый и хитрый ум посетила идея. Он долго обдумывал её, прикидывал так и этак, потом позвал вестового.
— Кликни мне генерального есаула Гурского.
Вскоре перед Богданом предстал высокий, красивый шляхтич с надменным выражением лица.
— Сядай, друже.
Хмельницкий внимательно рассматривал сидящего перед ним человека. Гурский был полковником реестровых казаков, перешедших на сторону Хмельницкого. В отличие от остальных полковников, назначенных польским коронным гетманом, Гурский не был убит казаками, а присягнул Хмельницкому. Богдану нужен был такой человек из польских шляхтичей, он видел в нём сообщника по своим тайным мыслям и желаниям. Хмельницкий прекрасно знал, что Гурского, дабы привлечь на свою сторону, недавно нобилитовал король, т. е. присвоил ему польское дворянское звание. И он наверняка захочет показать себя достойным той чести, которой удостоился от Речи Посполитой.
— Завтра я не смогу командовать войском, хочу поручить это тебе. День ответственный, решающий, так что иди, готовься и думай.
И когда Гурский был уже в дверях, повторил:
— Думай, есаул, думай.
Не спалось в эту ночь и князю Вишневецкому. Сильный противник стоял перед ним, опытные, закалённые в боях воины. Как обеспечить коридор для прорыва его конницы?
День выдался пасмурный, июньское солнышко пряталось за тучи, обеспечивая погоду, подходящую для битвы.
В час дня раздался гром пушек — польская артиллерия обрушила на казаков всю свою мощь.
А в два часа пополудни, в пятницу, июня двадцать третьего дня, тяжелая кавалерия князя Вишневецкого совместно с отрядом Давида сильным ударом опрокинула запорожскую пехоту и прорвалась до самых казацких возов. Генеральный есаул Гурский подвинул своих казаков назад, пропуская мимо себя польских конников. Задние ряды казаков расстроились, а фланг татар оказался неприкрытым. Татары бросились, было, в атаку на польские войска, но не смогли смять их численностью, как обычно, дрогнули и стали нести потери. В кровавой схватке был сражен надежный приятель Хмельницкого Тугай-бей.
И в этот момент случилось непредвиденное — хан, следящий за ходом боя с высокого холма, заметив действия есаула, закричал:
— В казацком войске измена!
И обратился в бегство. За ним бросились спасаться беи и мурзы.
Это бегство так поразило остальных татар, что они, бросив весь обоз, жен, детей, больных и раненых, стали удирать вслед за ханом, хотя их никто поначалу не преследовал.
Хмельницкий, видя это, тотчас помчался за ханом, прихватив с собой сына Тимофея и своего приятеля Ивана Выговского.
Он догнал хана у самого Ямполя, в двадцати верстах от Берестечко.
— Что же ты, Великий хан, покинул обоз казацкий, открыл наш бок, и оставил нас один на один с ляхами? Где же, яснейший хан, твоя присяга и договор с нами, если ты пришел на бой, как на искушение и приманку полякам? Ведь знает ваша ханская милость, что войско Запорожское к услугам вам не раз вставало, а никогда вас не предало! Если ваша ханская милость так поступает, то знай, что я вступлю в союз со всеми христианами и буду твою землю воевать и тебе мстить!
— А что же ты, Могучий гетман, допустил измену в своём войске, и поставил нас на истребление?
— Богом клянусь, не ведаю, о какой измене ты говоришь, брат.
— У тебя, гетман, свой Бог, у меня — свой. Коли твой Бог такое допускает, то не по пути нам.
— Готов присягнуть, что не было того в мыслях моих, может быть, принял ты хитрость казацкую за измену.
— Что же это за хитрость у казаков такая, чтобы своих союзников под удар подставить?
— Я хочу, брат, чтобы ты вернул своё войско, и мы вместе победили в этой битве, как это и было доныне.
— Я посоветуюсь со своими подданными и сообщу тебе.
Вечером беи и мурзы дали своё согласие возвратиться в Берестечко.
Старательно выводил крупные буквы Богдан, составляя универсал для своего окружённого поляками войска. Он писал, чтобы во вторник между десятью и двенадцатью часами войско было готово на бой с поляками, а он сам и хан прибудут на место.
— Иван!
— Я тут, батька.
— Сегодня суббота, завтра с утра выедешь в Берестечко и зачитаешь этот универсал перед войском.
— Добре, батька.
Хмельницкий поручил Ивану Лукьянову, старательному и исполнительному казаку, который находился при нём неотлучно, важное для него самого дело.
В понедельник Иван приехал в расположение казаков и зачитал универсал Хмельницкого. Казаки, впавшие, было, в уныние, воодушевились.
Во вторник всё войско изготовилось к бою согласно распоряжению Хмельницкого. Но вот минул полдень, и солнце перешло свой зенит, а хана с Хмельницким всё не было.
Господь в этот раз был против гетмана. Хан с татарами и Богдан выступили в сторону Берестечко и уже были недалеко от него, как пошёл сильный дождь. Войско татарское промокло и стало роптать:
— Куда нам теперь мокрыми и грязными в бой идти? Сами мы мокры, лошади устали и голодны. Видимо, Бог не велит нам идти, потому и дождь напустил.
И уговорили хана повернуть назад.
И побежали, всё бросая, и не ожидая один другого.
Гетман и не думал без татар возвращаться в войско, он поймал себя на мысли, что куда-то пропала вся его храбрость, и он просто боится тех, кто раньше доверял ему безгранично.
И с чем теперь было возвращаться Хмельницкому? С голыми руками? Запорожский гетман прекрасно знал, что начнется после его возвращения. Какая-нибудь тварь из лагеря перебежит к полякам и расскажет, что гетман пришел без татар. А король пришлет парламентеров с известным предложением: прощение за бунт в обмен на выдачу Богдана. И казаки согласятся! Они соглашались всегда. И в 1596 году на Солонице, когда выдали на расправу Наливайко. И в 1635-м, когда продали Сулиму. И в 1637-м — под Боровицей, сбагрив с рук Павлюка. Продавать гетманов — любимое занятие запорожских казаков, Хмельницкий знал об этом не понаслышке. В конце концов, он сам (тогда еще войсковой писарь) подписывал капитуляцию под Боровицей, говоря по-простому, «продавал» Павлюка. Хмельницкий видел их воочию и хорошо знал продажность этих полупьяных стражей православия — он и сам вышел из их среды. Оказаться на месте Павлюка и отдать свою любимую бычью шею под меч варшавского палача? Да ни за что!
