Юзеф Крашевский - Комедианты
— Давно! Нисколько не удивительно; его долго не было здесь, он возвращается прямо из Парижа.
— Уже воротился! — также равнодушно заметил Дендера.
— Воротился здоровый, как рыба, свежий и помолодевший.
— Еще молодой! Кажется, однако ж, он старше меня?
— Но как смотрит! Свеж, румян, жив, здоров, ухаживает за женщинами; щеголь, как всегда…
— По-прежнему.
— Порядочно протранжирил в Париже? — спросил ротмистр.
— Он! Вот еще! Новое наследство принесло ему два миллиона и огромные богатства; богаче, чем был. Говорят, — прибавил Целенцевич, значительно поглядывая на графа, — собирается, наконец, жениться.
— Жениться! — воскликнули оба.
— Почему же нет? Богат, как Крез, свеж, здоров, мил; хочет взять молодую девушку хорошей фамилии, хоть без приданого…
— О, старый сатир, развратник! — с улыбкой заметил Дендера, но в ту же минуту какая-то мысль поразила его, он задумался, казалось, рассчитывал; Целенцевич вывел его из задумчивости вопросом.
— Вы будете, граф, завтра дома?
— Буду, буду и жду милых гостей с нетерпением! Лицо у него просветлело, в голове роились уже планы.
«В самом деле, — рассуждал он сам с собою, — если бы он стал ухаживать за Цесей, было бы недурно… При настоящих обстоятельствах я бы мог не давать приданого. Может записать ей миллионы, а сам, конечно, протянет недолго. Если бы Цеся была рассудительна, мы могли бы поправиться миллионами этого старого ловеласа, а Цеся должна ему понравиться: молоденькая, свеженькая, настоящее дитя, именно, за чем гонятся старые ловеласы».
Целенцевич, который, как полагал он, чересчур долго говорил о предмете постороннем, снова пустился в фурьеризм и пророчества будущего счастья роду людскому; громил, воспламенялся, горячился, размахивал руками, опрокидывал и бил рюмки, обливался вином и, отряхивая волосы с торжествующего лица, кричал так, что лакеи сбегались в ожидании драки.
— Придет, — говорил он, — то время, когда человеческая натура изменится, когда все люди будут добры, добры, как барашки.
— Как телята, — бормотал граф.
— Все одинаковы лицом, ростом, движениями и мыслью. Что за картина! Из конца в конец на земном шаре будет господствовать прелестнейшая гармония… Никто не будет выше других; гений всегда похититель власти, гений нужно давить в самом зародыше и не давать ему выходить из общего уровня, никто не будет лучше других, потому что достигнут go пес plus ultra доброты; никто не будет умнее других, никто не будет даже красивее других: мы доведем человечество до его прототипа, истребляя все, что натура выдвинула из общего уровня.
— И свет умрет в страшной зевоте, — сказал граф, вставая из-за стола. — И вы, пан Целенцевич, завтра в Дендерово с паном Фаруреем! Не правда ли? Пока что будет, повеселимся; может быть, и ротмистр не откажется.
Сказав это, он простился с ними, повторяя приглашение. Едва он вышел за двери, как реформатор сказал вслед ему:
— Это сгнившая колода, но графиня, кажется мне, без предрассудков, имеет высшие понятия о вещах. Годилась бы в фаланстерство! А? Ротмистр! А? Правда?
Ротмистр, словно его кипятком обварили, выпил залпом бокал шампанского.
Вы уже знаете немного Цесю; это — в своем роде тип многих нынешних женщин: больше головы, чем сердца, больше мысли, чем чувства, преждевременный старческий расчет, ставящий воображаемую добродетель выше настоящей; у Цеси, впрочем, было хоть холодное, хоть спокойное, хоть увядшее сердечко. У каждого есть его немножко, даже у тех, которых упрекают в совершенном бессердечии. Начиная с Вацлавом разговор глазами, она думала, что это будет только гимнастикой глаз, что это будет связь, которая разорвется по ее желанию, не трогающая сердце, связь, которая не может нарушить спокойствия. И чувство неглубоко закралось в нее; прощаясь с Вацлавом, она мечтала о других, холодное сердце не билось сожалением, грудь не рвалась страданием. Между тем после его отъезда, оставшись одна, вследствие ли скуки или некоторого чувства, она несколько задумалась и удивлялась тоске, боли и пустоте, которая ее окружила.
О, никогда не следует шутить и забавляться чувством, говоря себе: это только развлечение, я любить не буду! Кто знает, как и когда он полюбит и остановится, если начнет, и не разорвется ли сердце потом от боли?
Цеся сердилась на себя за то, что место у фортепьяно, что какая-то дорожка в саду, что скамья, на которой она видела его с крыльца, упорно напоминали ей Вацлава, что воспоминания эти, как неотступные видения, преследовали ее и днем и ночью. Она спрашивала себя, неужели она так любит его, и отвечала: «Нет! Нет! Что же бы это было! Безумство! Детство! Он и я! Я и он!» И, однако ж, она вздыхала и было ей как-то грустно, тяжело как-то, словно она потеряла часть самой себя. И неопытная говорила себе: «Это пройдет, мне только скучно, я слишком привыкла к нему».
Но проходили недели и месяцы, а грусть росла, и, что еще хуже, Цеся, спрашивая себя, иногда уже сознавалась, что крошечку любила его, что он был интересен, красив, полон чувства и что с ним было веселее в Дендерове.
Несмотря на это, как женщина, она при удобном случае кокетничала с другими: и с Вальским, которого считала неженатым (у него действительно жена скоро умерла), и со всеми, кто подвертывался из молодежи. Никто не узнал бы, что делалось у нее на душе, хотя уже не одна слеза скатилась ночной порой по ее лицу… Когда она играла то, что он играл так хорошо, так выразительно, руки ее часто опускались, она задумывалась, вскакивала потом, смеясь над собою и отрекаясь от чувства, которого стыдилась! О, непонятное сердце девушки! Сердце ли ты ангела, которое должно любить целый мир? Для той ли любви, которая предстоит тебе в иной жизни, ты, любя всех, не можешь полюбить исключительно одного? Или ты сердце демона, который ищет себе жертвы и гонится за ней, а когда овладеет, бросает ее с презрением? Сердце неразгаданное, сердце непонятное! С седыми волосами стоит перед тобой человек, не знающий еще тебя, так же, как в молодости, слепой и не понимающий твоей глубины, и умирает он, а не знает, любили ли его хоть раз или любовь эта была забавой и прикрытием. Не касалось ли сто раз ее золотой нити острие тайного обмана и расчетов… Тайна неразрешенная, каким великим подвигом было бы разрешить тебя, если бы можно было хладнокровно вглядываться в твои проявления, в эту смесь света и мрака… Ты остаешься загадкой!
Цеся любила, как большая часть женщин, которым никакая любовь не мешает в продолжение недели любить кого-нибудь другого, две недели мечтать о ком-нибудь и потом вернуться к предмету первой своей любви.
Цеся, опершись на руку, думала именно о Вальском, о Вацлаве и еще о трех или четырех светло— и темноволосых юношах, отлично одетых и ловко кружащихся около нее, когда к ней в комнату вошла разряженная и улыбающаяся мать, говоря:
— Пойдем, Цеся, у нас гости.
— Гости! Слава Богу! Но кто же?
— Кто-то, — ответила мать по-французски. — А как его зовут? Забыла. Какой-то очень знатный господин, кровный аристократ. Ах, да, Фарурей! Как тебе нравится!
— Этот старый маршалек, о котором слышу целые века! Который был за границей?
— Именно так! Он прямо из Парижа. Чрезвычайно любопытная личность: бывал в салонах Луи-Филиппа.
— Это еще ничего не доказывает, там и мыльные фабриканты, и лавочники бывали.
— Да он знает весь Париж и был принят в Сен-Жерменском предместье. Ну, пойдем! Если он не мил, по крайней мере, нов, без сомнения, и забавен; развлечешься, ты немного печальна. Но поправь прежде волосы!
Цеся осмотрелась и, немного поправив наряд, пошла за матерью, от души желая развлечься.
Пан Фарурей уже был в гостиной с графом Сильваном и Це-ленцевичем.
Двое последних при всякой встрече подымали бесконечный спор между собою; Целенцевич был и объявлял себя коммунистом и радикалом, а Сильван ограничивался желанием легкой общественной реформы, основания которой хорошенько сам не умел определить. Две дамы, входя, застали уже, как обыкновенно, спор завязавшимся. Целенцевич стоял посреди залы и, словно в клубе, ораторствовал громко:
— Нет, сто раз нет! Только новые формы могут возродить общественную жизнь…
— Боже, на что мы попали! — смеясь заметила графиня Целенцевичу, который, вдруг слетев с высоты своей декламации, улыбнулся и раскланялся.
— Не пугайтесь, — говорил оратор, — это настанет еще не скоро.
В это время маршалек Фарурей встал на приветствия дам с легкостью молодого человека, хотя ему было, увы! уже давно лет пятьдесят.
Но чего не сделает искусство! Посмотреть сзади: движениями, нарядом, живостью — он совершенно походил на юношу; по лицу он казался несколько другим человеком.
Совершенно лысый, он сознавался только в небольшой лысине, а парик его, сделанный с величайшим искусством, заменял недостаток остальных волос, зубы у него вставлены были знаменитым Рожером, они не поражали особенною красотою, которая могла бы обнаружить подделку, но были еще довольно хороши; худощавость скрывалась ватой, подшитой с глубоким знанием не только тела человеческого, но и сердца; нигде искусство не изменяло подделке. Туалет его был скромен и хорош, но как быть с лицом! Уксус гигиенического общества, косметические средства Индии и Африки, лунная вода, эликсиры, помады немного украшали и молодили его! Морщины, кое-как натянутые к затылку, проглядывали везде; нос не имел никакой формы, губы разошлись наподобие старых перчаток; покрасневшие и потускневшие глаза, казалось, выскакивали из век…
