Слав Караславов - Восставшие из пепла

Прошел месяц с тех пор, как протостратор, преследуемый василевсом, заперся в крепости Стан. Отступничество Добромира Хриза сделало свое дело, боевой дух войска Камицы падал, люди разбегались. Остались лишь те, кому нечего было терять: парики, отроки, ткачи, получившие свободу преступники, проклятые своими и чужими.

Они бились с упорством, каждый раз вынуждая хорошо обученных воинов василевса скатываться от крепости вниз. Василевс с презрением глядел на грубые, хамски ухмыляющиеся со стены крепости рожи оборванцев.

Император приходил в бешенство оттого, что войска его столько времени безрезультатно топчутся у подножия Стана, а намеченный день свадьбы его внучки и Хриза приближался. Василевс уже отправил за Феодорой людей, о чем и сообщил Добромиру Хризу.

В тот же вечер Георгий Инеот ввел в шатер к василевсу угрюмого человека, прибывшего из Струмицы. Подождав, пока тот совершит положенное количество поклонов, Алексей Ангел хрустнул пальцами и сказал:

— Когда-то я простил Косту, не выжег ему глаза, потому что он дал слово служить мне. Но сколько неприятностей причинил мне Хриз с тех пор! Скажи Хрисану Косте, что если он до Петрова дня не уничтожит Хриза, то Хриз уничтожит его, ибо он все узнает о нем!

Человек из Струмицы вновь поклонился, вышел, и цокот копыт расколол тишину.

В Просеке готовились к свадьбе. Повсюду шушукались, что новая невеста совсем ребенок. Одни искренне радовались, что Хриз породнится с самим василевсом ромеев, другие откровенно и без меры льстили ему. А сам Хриз то и дело наезжал в Струмицу — Хрисан Коста после щедрой трапезы каждый раз присылал ему в постель новую девушку.

— Погуляю, эх, вволю, пока холост, — сказал Хриз своему телохранителю Хинко во время одной из очередных поездок в Струмицу.

Хинко позволил себе пошутить:

— В этом году, господин, желаю тебе счастья с внучкой василевса, а в следующем — с одной из его дочерей…

Шутка телохранителя пришлась по душе Хризу, он долго смеялся, закручивая ус…

Такого пира Хрисан Коста Добромиру Хризу еще не задавал. Два дня вино лилось рекой, жареным барашкам не было конца, песни не умолкали. Добромир Хриз сидел на пестром домотканом ковре. Двое певцов, расположившись за ним, пели старинные болгарские песни. У певцов были приятные, чуть охрипшие от вина и бессонных ночей голоса.

Время от времени Хрисан вскакивал, поднимал глиняную чашку, чокался с Хризом и двумя его телохранителями. Один из них скоро опьянел. Но Хинко пить отказывался.

— Выпей, выпей! — уговаривал его Хриз. — Мы не у чужих… Домой отправимся завтра…

С первыми петухами Хриз наконец встал из-за стола. Хрисан тоже поднялся.

— В той же комнате?

— В той же… — сказал Хрисан Коста.

Ноги у Хриза отяжелели. Он ушел с телохранителями в отведенные ему покои, велел им быть в соседней комнате, с трудом разделся. Меч он бросил у двери, одежду — у постели. Прежде чем лечь, задул большую свечу над потайной нишей во всю стену. В трещавшей голове его шевелились неясные мысли: «Какая появится сейчас? Беленькая или смуглянка?» Наконец проскрипели доски пола. Добромир прикрыл глаза и жаждал ощутить подле себя тепло женского тела. Он даже подвинулся немного, уступая место женщине. И в этот миг чьи-то сильные руки скользнули по его груди, сжали горло. Хриз попытался встать, приподняться на локтях, напряг короткое, сильное тело, но сбросить навалившихся на него людей не мог. Глухой, чуть слышный стон прорвался из его сдавленного горла.

На рассвете тела владетеля Просека и двух его телохранителей вытащили в сад крепости и закопали под густыми кустами бузины.

Вся грудь Хинко была в ранах. Он единственный бился до конца с людьми Хрисана Косты.

А перед воротами крепости уже стоял василевс.

Глава вторая

…Пресвятой отец, в вашем священном письме спрашивается, чего мы хотим от римской церкви… Прежде всего, мы просим у римской церкви, нашей матери, корону и достоинство, как было раньше у наших царей…

…Этой же ночью император Царьграда Алексей взял из своих сокровищ то, что мог унести, и увел с собой людей, которые хотели уйти оттуда; и он бежал и оставил город…

Письмо папы Иннокентия III, в котором он спрашивал, согласны ли болгары перейти в католическую веру, да и требовал этого, истерлось, обтрепалось по краям. Целых два года пролежало оно без ответа.

Калоян разгладил пергамент и задумался. Письмо начиналось иносказательно: «Милостиво поглядел господь на твое смирение…»

Калоян долго тешил себя мыслью, что рано или поздно он заставит василевса ромеев признать его царское достоинство и самостоятельность болгарской православной церкви. Эта надежда жила в нем до тех пор, пока не погиб Добромир Хриз и не утихло восстание Мануила Камицы, который, как говорила молва, оставил крепость Стан и отправился искать убежища у пизанцев. За ним последовала лишь часть его войска, остальные явились к Калояну. Вдруг василевс предложил заключить мир. Калоян понимал, что войска Алексея Ангела устали и сейчас не столь сильны, чтобы выступить против него, но в то же время, если он сам не прекратит войны с императором, то может потерять и то, что уже имеет. Ведь василевс разделался с Хризом и Камицей и теперь свободен в своих действиях. И Калоян решил принять предложение ромеев о мире. Василевс отказывал ему в царском титуле, а болгарской церкви — в самостоятельности, но подписанием мирного соглашения признавал его владетелем завоеванных земель. Этого было, конечно, мало, но что делать? Если Калоян обратится к Риму с просьбой принять болгар в лоно латинской церкви, то все православное духовенство взбунтуется против него. А василевс внимательно следил за настроением божьих служителей по ту сторону Хема, особенно с тех пор, как римский папа направил туда архипресвитера[98] Доминика. Папский легат[99] давно находился в Тырново и ждал, как отнесется к его приезду Калоян. А тот медлил. Он все еще надеялся, что признание его царства и самостоятельности болгарской церкви придет от Алексея Ангела и от его патриарха Иоанна Каматира[100]. Сейчас, когда надежды эти не оправдывались, молодой болгарский царь вновь обратил свой взор к папе…

Калоян держал в руках пергамент, мысли его были тягостными. Он должен объяснить папе, почему до сих пор не отвечал на его письмо, почему так долго держал в стороне от себя и от церковных дел его «возлюбленного сына Доминика». И объяснение должно быть убедительным, иначе доверия у святого престола не обрести! А от этого доверия, как становится все очевиднее, зависит теперь будущее Болгарии. Иногда благополучие царства и народа зависит не от военной мощи, а от хитрости и ловкости ума его государя…

Ударив маленьким молотком по медному щиту, Калоян приказал позвать Ивана Звездицу и архиепископа[101] Василия. Когда те явились, солнечный свет упал на окна и озарил залу. В этом золотом солнечном свете лицо царя казалось еще более мрачным и озабоченным. Царь поднялся навстречу архиепископу, поцеловал поднесенный крест и с грустью сказал:

— До сих пор ромеи не признают нас, владыка!

— Но нас признал господь и народ, царь! — сказал Василий и, запахнув полу черной рясы, присел возле Калояна.

— Это так, владыка, но этого нам мало.

— Для начала не плохо, царь! — проговорил архиепископ, сухой, высокий человек. Василий в душе своей больше был солдатом, чем духовным пастырем, и это особенно привилось Калояну.

Вопрос о признании империей самостоятельности болгарского царства и болгарской православной церкви Калоян с архиепископом обсуждали не раз. Однажды, когда Калоян высказал мысль, что вряд ли это когда-либо сбудется, архиепископ Василий с горькой усмешкой произнес:

— Ну, что ж… для кукушки есть много гнезд под божьим небом, царь. Вон посол папы стоит у наших ворот.

— А что скажут наши священники, владыка? — строго посмотрел на него Калоян.

— Что они могут сказать! Небо — бога, земля — бога, обе церкви, латинская и православная[102] — божьи. И мы, люди, тоже его. Если веришь в бога, царь, всегда будешь прощен…

Эти мысли архиепископа заставили тогда Калояна улыбнуться, ибо прозвучали прямо-таки еретически. Но чем дальше, тем яснее понимал Калоян, что переход к латинскому вероисповеданию будет нелегким. И он долго не решался на это. Однако тянуть больше нельзя. Если посол папы уедет, значит, рухнет последняя надежда на обретение самостоятельности.