Чарльз Диккенс - Повесть о двух городах (пер. Бекетова)
— Ваше доверие ко мне располагает и меня к полнейшему доверию, — сказал он. — Я должен вам сказать, что ношу теперь не свою фамилию, а слегка измененную фамилию моей покойной матери. И я намерен объявить вам настоящее мое имя, а также объяснить причину моего пребывания в Англии.
— Погодите! — воскликнул доктор из Бове.
— Я желаю быть достойным доверия, которое вы мне оказываете, и не хочу иметь от вас никаких секретов.
— Погодите!..
Доктор поднял руки и на минуту даже заткнул себе уши, а потом подался вперед и обеими руками зажал рот Дарнею.
— Вы мне все это скажете, когда я сам спрошу, а теперь не надо, — сказал доктор Манетт. — Если ваше искательство будет успешно, если Люси полюбит вас, вы мне сообщите свой секрет поутру в день свадьбы. Согласны ли вы?
— Охотно соглашаюсь.
— Дайте же руку. Вот так. Она сейчас вернется домой, но лучше, если сегодня она не застанет нас с вами вместе, а потому уходите. До свидания! Да благословит вас Бог!
Было уже темно, когда Чарльз Дарней ушел от него, а через час стало еще темнее, когда Люси вернулась домой. Она поспешила одна в гостиную (мисс Просс прошла прямо наверх) и удивилась, не видя отца на обычном месте — в кресле у окна.
— Папа! — позвала она его. — Папочка, милый!
Никто не ответил, и ей послышалось вдруг из его спальни глухое постукивание молотком. Быстро пройдя среднюю комнату, она заглянула в спальню, отпрянула назад и с испуганным видом убежала, бормоча про себя: «Что мне делать! Что мне делать!» — и чувствуя, что кровь стынет в ее жилах.
Но она недолго пребывала в нерешимости. Через минуту она прибежала назад, тихонько постучалась к нему в дверь и окликнула отца. При звуке ее голоса постукивание молотком прекратилось; он вышел к ней, и они долго прохаживались вместе взад и вперед по комнатам.
В ту ночь она опять приходила из спальни посмотреть, как он спит. Он спал крепким, тяжелым сном, а лоток с башмачным инструментом и неоконченная старая работа стояли в углу, как всегда.
Глава XI
ТО ЖЕ, НО НА ИНОЙ ЛАД
— Сидни, — сказал мистер Страйвер своему шакалу в тот же вечер, — приготовьте-ка другую миску пунша: мне надо сообщить вам одну вещь.
Сидни с некоторых пор каждую ночь проделывал двойное количество работы, очищая архив мистера Страйвера и верша его дела перед началом долгой вакации. И вот наконец все бумаги были просмотрены, запоздалые дела приведены в ясность, и можно было отдохнуть до ноября, когда настанут осенние туманы и туманы юридические и опять начнется то же вечное таскание по судам.
Обилие труда не произвело на Сидни ни живительного, ни отрезвляющего действия. Напротив, в течение ночи понадобилось несколько лишних раз смачивать полотенце холодной водой, а перед началом этой операции поглотить изрядное количество вина сверх обычной порции; так что к тому времени, когда Сидни стащил с головы мокрые тряпки и бросил их в таз, в котором многократно намачивал их в течение последних шести часов, он был в довольно плачевном состоянии.
— Занялись вы новым пуншем или нет? — спросил Страйвер, величественно лежа на диване, засунув руки за пояс и оглядываясь на товарища.
— Занялся.
— Ну так слушайте! Я вам скажу сейчас нечто такое, что вас разудивит, и, может быть, после этого вы подумаете, что я вовсе не такой мудрец, каким вы меня всегда считали. Я намерен жениться.
— Вот как!
— Да, и притом не на деньгах. Что вы на это скажете?
— Я не расположен обсуждать этот вопрос. Кто она такая?
— Угадайте.
— Да разве я ее знаю?
— Угадайте.
— Не стану я угадывать в пять часов утра, когда и без того голова трещит. Коли хотите, чтобы я угадал, пригласите меня обедать.
— Ну хорошо, так и быть, я вам скажу, — сказал Страйвер, медленно принимая сидячее положение. — Боюсь только, что вы меня не поймете, Сидни, потому что вы уж такой бесчувственный пес.
— Сами-то вы куда как чувствительны и поэтичны! — вставил Сидни, продолжая размешивать пунш.
— А что же! — подхватил Страйвер, самодовольно засмеявшись. — Хоть я и не имею претензии на особенную романтичность (потому что, надеюсь, я выше этого), однако я все-таки много помягче вас.
— То есть вы хотите сказать, что вы удачливее меня.
— Нет, я совсем не то хочу сказать. Я, видите ли, думаю, что я человек несравненно более… более…
— Галантный, что ли? — подсказал Картон.
— Ну да! Пожалуй, и галантный. Я считаю, — продолжал Страйвер, пыжась перед приятелем, пока тот приготовлял пунш, — я считаю себя человеком, который желает быть приятным, который несравненно больше старается об этом и лучше умеет быть приятным в дамском обществе, нежели вы.
— Продолжайте, — сказал Сидни Картон.
— Продолжать-то я буду, — сказал Страйвер, самодовольно кивая, — но сперва выскажу вам всю правду… Вот, например, мы с вами бываем в доме у доктора Манетта, и вы даже чаще, нежели я. А ведь мне просто стыдно за вас, так угрюмо вы себя держите у них! Вы там до того молчаливы, так мрачны и пришиблены, что вот, ей-богу, Сидни, я стыдился за вас!
— Слава богу, что при такой обширной адвокатской практике вы еще сохранили способность стыдиться, — сказал Сидни. — Вы должны бы за это быть признательны.
— Не увиливайте! — сказал Страйвер, упрямо возвращаясь к своей теме. — Нет, Сидни, в самом деле, я обязан вам сказать… и скажу, прямо в лицо скажу, авось это вас образумит… что вы чертовски непригодный парень для женского общества. Вы пренеприятный собеседник.
Сидни выпил стаканчик только что приготовленного пунша и рассмеялся.
— Вы посмотрите на меня, — сказал Страйвер, подбоченясь. — Уж кажется, мне можно бы поменьше вашего стараться быть приятным, так как я создал себе независимое положение, а между тем я все же стараюсь. Как вы думаете, зачем я стараюсь?
— Я что-то не видывал, чтобы вы это делали, — проворчал Картон.
— Затем, что соблюдаю политику; я это делаю из принципа… И вот, смотрите на меня: преуспеваю!
— А насчет своих брачных намерений вы так ничего и не сказали, — отвечал Картон беспечным тоном. — Вы бы лучше об этом поговорили. Что до меня… неужели вы еще не видите, что я неисправим?
Он произнес эти слова довольно презрительно.
— Совсем не пристало вам заявлять о своей неисправимости! — проговорил его друг далеко не примирительным тоном.
— Мне и жить-то на свете не пристало… — сказал Сидни Картон. — Кто она такая?
— Я вам сейчас скажу; только опасаюсь, Сидни, как бы вы не сконфузились, узнав ее имя, — сказал мистер Страйвер, с хвастливым дружелюбием подготовляя свое признание, — потому что я ведь знаю, вы не думаете и половины того, что говорите; а если бы и вправду таково было ваше мнение, это было бы не важно. Я потому пускаюсь в такие оговорки, что вы один раз в моем присутствии отзывались неодобрительно об этой девице…
— Я отзывался?..
— Ну да, вы, и в этой самой комнате.
Сидни Картон взглянул на пунш и посмотрел на своего самодовольного приятеля, выпил пуншу и опять посмотрел на своего приятеля.
— Вы отзывались о девице, говоря, что это кукла с золотыми волосами. Девица не кто иная, как мисс Манетт. Будь вы человек хоть сколько-нибудь деликатный и чувствительный к подобным предметам, Сидни, я мог бы быть на вас в претензии за такое определение, но вы именно не такой человек: вы совершенно лишены восприимчивости и деликатности чувства, а потому я и не сержусь на вас, как не стал бы сердиться на человека, не понимающего живописи, если бы ему не понравилась принадлежащая мне картина; или опять не стал бы сердиться, если бы музыку моего сочинения бранил человек, ничего не смыслящий в музыке.
Сидни Картон истреблял пунш с необыкновенной быстротой, осушая стакан за стаканом и поглядывая на приятеля.
— Ну вот, теперь я вам во всем признался, Сидни, — сказал мистер Страйвер. — Я не ищу богатой невесты; с меня довольно и того, что она прелестное создание; я просто хочу доставить себе удовольствие; полагаю, что имею довольно средств и могу наконец пожить в свое удовольствие. Она во мне найдет человека, уже составившего себе порядочное состояние; я на хорошей дороге, быстро подвигаюсь вперед, имею видное положение и некоторую известность; это большое счастье для нее, но она достойна большего счастья; ну что же, вы очень удивлены?
Картон, продолжая отхлебывать пунш, отвечал:
— Чему же тут удивляться?
— И, стало быть, одобряете?
Картон, все так же поглощая пунш, промолвил:
— Отчего же не одобрить?
— Ладно! — сказал его друг Страйвер. — Вы это приняли гораздо легче, нежели я думал, и проявили менее корыстных видов, чем я ожидал; впрочем, вам ли не знать, что ваш старый товарищ одарен изрядной силой воли и раз он что-нибудь решил, то не отступит. Да, Сидни, будет с меня такой жизни — слишком уж однообразно она проходит. По-моему, должно быть приятно человеку иметь свой собственный семейный дом и отправляться туда, когда захочешь; а не захочешь, так ведь можно и не ходить домой. А мисс Манетт, по-моему, во всяком состоянии будет вполне приличной особой и ни в каком случае меня не осрамит. Так что я уж совсем решился. А теперь, Сидни, старый дружище, мне хочется поговорить о вас и о вашей будущности. Знаете, вы ведь на очень плохом пути; право же, нельзя так жить: деньгам вы счета не знаете, пьете ужасно много — того и гляди, на днях свалитесь с ног и очутитесь в бедности и в хвором состоянии; пора вам подумать о няньке, которая присмотрела бы за вами.
