Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков
— А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, по-видимому, собирается просить об этом адмирала…
Мичман вспыхнул:
— Ваше превосходительство, я — моряк, а не пехотинец!
«Самолюбив, обидчив. Хорошо!»
Мичман начинал нравиться адмиралу.
— Ну, ладно, ладно! Знаю, что наш брат, моряк, не жалует пехоты. Мы в корпусе, бывало, звали пехотного офицера «бубновый валет», а кавалерийского — «пиковый валету. А у вас, интересно, как?
— У нас точно так же, — улыбаясь, ответил уже неофициальным тоном мичман.
— Будь покоен. На берег тебя я сам не пошлю. А вот куда же тебя назначить: на линейный корабль, фрегат или бриг? — спросил он и подмигнул Любушке, словно говоря: мол, посмотрим, куда молодой челочек гнет?
— Куда вам будет угодно, ваше превосходительство.
— Он знает турецкий язык, Федор Федорович, — вкрадчиво сказала Любушка.
Мичман сделал движение — был явно недоволен вмешательством матери.
Ушаков с еще большим интересом глянул на Метаксу.
— И хорошо знаешь турецкий? — спросил он юного толмача.
— Почти как русский, ваше превосходительство.
— Это нам пригодится. И на берегу и в море. Я беру тебя к себе в переводчики!
Любушка расцвела. Смотрела благодарными глазами.
— А числиться ты будешь на корабле «Владимир». Это флагманский корабль капитана генерал-майорского ранга Павла Васильевича Пустошкина, которого Любовь Флоровна, вероятно, помнит…
— Как же! Пашенька Пустошкин! — отозвалась Любушка.
— Очень благодарен, ваше превосходительство! — радостно отвечал довольный мичман.
— Ступай отдохни с дороги. Подпоручик Чалов в канцелярии скажет, как и что делать.
— Есть!
Мичман четко повернулся кругом и вышел. Они остались вдвоем.
Ушаков поднялся из-за стола навстречу Любушке. А она легкими шагами подбежала к нему и бросилась на шею.
— Феденька, милый мой, дорогой! Наконец-то мы снова вместе. Сколько не видались! Я так стосковалась по тебе! — говорила она. — А знаешь, ты стал важный. Настоящий адмирал! Я вижу: Егорушка уже от тебя без ума!
— Это все молодые так. Помню, как я Алексея Наумовича Сенявина обожал… А сынок у тебя хороший. И ты сама все хорошеешь!.. — говорил, улыбаясь, Федор Федорович. — Что же это мы стоим? Садись, Любушка.
Они сели на диван.
— Я согласна, мальчик у меня неплохой: серьезный, неглупый… Да, прости, — я все говорю, а о главном чуть не позабыла. Поздравляю тебя, Феденька, с победой, с Георгием!
— Спасибо, дорогая!
— В Петербурге все сравнивают твои прошлогодние победы с Чесмой.
— Ну что ты, — смутился Ушаков. — До Чесмы далеко!
— Нет, нет, не говори. А как была рада тетушка!
— Настасья Никитишна еще жива?
— Жива.
— И домик у березы цел?
— Стоит.
Перед глазами Федора Федоровича мелькнули картины юности, невозвратного прошлого.
Они замолчали. Смотрели друг на друга.
— А где же вы были все эти годы? — спросил Федор Федорович.
— После Херсона мы устроились в Кронштадте. Павел не хочет больше работать на юге.
— Понятно, — усмехнулся Ушаков. — А как же ты приехала сюда?
— Я сказала, что не отпущу Егорушку одного.
— И ты будешь здесь?
— Буду, мой родненький, буду. Буду видеть тебя!
— У меня, Любушка, есть в Севастополе свой небольшой домик.
— Вот и чудесно. Я буду приезжать в гости.
— Милости прошу! А теперь, Любушка, тебе, пожалуй, надо уходить: неудобно так долго быть у меня — ведь там Егорушка ждет.
— Верно, Феденька. Я пойду!
Любушка поцеловала его и вышла.
Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.
Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.
Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…
И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:
А Ивану Лежневу —Быть по-прежнему!
Эта фраза так подходила к их положению! Да, будет по-прежнему! Не счастье, а только какие-то крохи счастья!..
XXI
Адмирал Ушаков сам допрашивал турка, который на кирлангиче попал в плен в Анапе.
Турецкие корабли снова появились на Черном море: турки все еще не теряли надежды посчитаться с Севастопольским флотом.
Уже десять дней тому назад Ушаков получил донесение о том, что береговые посты видели пятьдесят неприятельских судов, проходивших мимо мыса Айя.
Противные западные и юго-западные ветры не позволяли Ушакову тогда же выйти в море. Кроме того, задерживал ремонт «Иоанна Предтечи», переделанного из взятого у турок «Мелехи Бахри».
А теперь все приготовления были окончены, и этот пленный турок оказался как нельзя более кстати.
Капудан-паша отправил своего чауша66 за фруктами и овощами на берег.
Чауш пристал в Анапе, не зная, что она уже две недели тому назад занята русскими войсками.
Главнокомандующий Южной армией генерал-аншеф Каховский допросил пленного и немедленно отправил его в Севастополь к Ушакову.
И вместо свежего винограда, лука и перца для своего капудана чауш доставил русскому адмиралу свежие известия о турецком флоте.
Перед Ушаковым стоял пожилой флегматичный турок и с бесстрастным видом, но довольно охотно отвечал на все вопросы адмирала, которые переводил ему Егор Метакса.
— Значит, у турок не пятьдесят, а шестьдесят судов? — переспросил Федор Федорович.
— Да, и в том числе восемнадцать больших линейных кораблей и пятнадцать фрегатов, — ответил Метакса. — Султан выставил против нас всю свою морскую силу, — лучших, опытных моряков. На судах есть иностранные офицеры, на пашинском — три англичанина. Флот собрался в Варне и Калиакрии. Оттуда пошли к крымским берегам. У капудана Гуссейна девять кораблей под флагами на брам-стеньгах.
— Откуда же у них столько адмиралов? — удивился Ушаков.
— Султан собрал флот из приморских владений: алжирских, тунисских, трипольских. Среди адмиралов — храбрый алжирский паша Саит-Али. Известный морской наездник!
— Наездник! — усмехнулся Федор Федорович. — Знаем мы этих наездников! Сказал бы просто: пират!
— Говорит, на кораблях много народу. Всех с матросами — до двадцати тысяч человек. На каждом флагманском кроме экипажа не менее тысячи.
— А-а, понимаю — это для абордажа! — кивнул головой Ушаков.
— Да, он говорит: Саит-Али хочет взять Ушак-пашу по-мальтийски. Уже приготовил лестницы…
— Кого взять? Как сказал турок? — переспросил Федор Федорович.
— Ушак-пашу. Так турки называют вас.
Ушаков чуть улыбнулся:
— Запомнили!..
— Саит-Али поклялся султану, что привезет Ушак-пашу в Константинополь пленником, — докончил перевод Метакса.
Лицо Ушакова залилось краской.
— Ах ты шелудивая алжирская с-с-собака! — сказал в сердцах адмирал. — Пленником! Грозится взять нас по-мальтийски! А вот мы дадим ему по-русски! Пусть уходит! — указал он на турка. — Все ясно!
XXII
Возле адмиралтейского шлюпочного сарая сидело несколько плотников. Они вышли вместе со своим плотничьим десятником, стариком матросом, покурить.
— Вишь, Семен, какая у нас, в Севастополе, благодать, а тебе все плохо! — наставительно говорил десятник молодому матросу-плотнику, веснушчатому пареньку, который угрюмо курил.
— А чего ж тут хорошего, дядя Степан? Воды и той мало… — нехотя ответил он.
— Как мало? А это что? — указал десятник на голубой простор бухты.
— Ну, соленой воды, этого рассолу — хоть залейся, а пресной — что здесь, что на корабле! Какая же это жизнь! То ли дело у нас дома — река…
— Твоя-то вологодская река разве такая, как море?
— Наша река Сухона широкая… По ней ходят дощаники в десять сажен длины и насады67…
— Не шире моей Волги, а и я привык к морю, — сказал старик матрос. Он знал, что не в соленой воде тут дело. Парня недавно сдали в рекруты, оторвали от семьи, и он никак еще не мог примириться со своим новым положением. — Привыкнешь и ты!
— Верно, дядя Степан, — поддержал десятника молодой быстроглазый плотник. — По первости всем так несладко оказывается. Недаром про рекрута у нас и присказка складена: «В Черном море был рекрут-горе. На фрегате служил да по деревне тужил. Снастей не знал — только ел да спал. А ночью на вахту сломя голову прет: боцманский линек его больно бьет. А за что? Да так. За то, что рекрут — дурак! Моря боится, на море злобится. А не знает друже, что не море топит, а лужа!» Вот так-то. Привыкнешь, брат!
— Теперь с водой в Севастополе ничего, жить можно, — продолжал свою мысль десятник. — Сначала было трудновато, это верно. А теперь батюшка Федор Федорович провел из балок. Он мужик хозяйственный. Он у нас, в Херсоне, как чума объявилась, вона чего понастроил.
