Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя
— А это оттого, прелестная панна, — забормотал совсем очарованный старик, — что на поле чести я не вижу таких божественных глазок, а то я и там был бы так же слаб, как на паркете.
— Я слышала, что пан гетман опять ведет свои победоносные войска на врагов нашей дорогой отчизны, — заговорила панна серьезно.
— Да, прекрасная панна, я должен идти поневоле.
— Почему же поневоле?..
— Я бы желал отчизне покоя...
— Кто ж его нарушает?
— Да все эти лотры оборванные — казаки.
— А может, пан, они и делают это потому, что они — оборванные?
— Нет, прекрасная панна, они по натуре хищники.
— А что о них слышно теперь?
— Да слухи нехорошие: они нас совсем рассорят с султаном.
— А как пан думает — они благополучно вернутся из похода?
— А почему это так интересует прекрасную панну?
— Не меня, пан гетман, — улыбнулась Людвися, — а мою покоювку.
— Не знаю... Крымцы вон уже нагрянули на Украину... Я боюсь, что они нагрянут и на земли Короны Польской.
В это время к танцующим торопливо приблизился молодой красивый пан и почтительно вытянулся.
— Что скажет пан поручик? — нехотя спросил Жолкевский.
— Тревожные вести, ясновельможный пане гетмане, — тихо отвечал молодой поручик.
— Тревожным вестям нет места здесь, на паркете, — отрезал старый гетман.
— Гонец прискакал...
— Пусть ждет конца мазура, — осадил его гетман и продолжал танцевать, пыхтя и задыхаясь.
А в стороне, у колонны, стоял Могила, бледный и хмурый. Он никак не мог отвязаться от мысли, которая, как червь, точила его мозг: «Почему я должен переменить веру, а не она? Почему моя вера хлопская?..»
XIX
Могила был по рождению молдаванин. Что-то римское, классическое было и в его наружности, и в характере. Хотя он был еще очень молод — около двадцати лет отроду, — однако в нем уже обнаруживались задатки будущего великого человека.
Прошедшее его рода покрыто было славою и знатностью. Дядя его, Иеремия, был господарем молдавским, а когда маленькому Петронелло, так звали будущего митрополита Петра Могилу, — было не более шести лет, отец его, Симон, вступил на престол валашский.
Все улыбалось в будущем маленькому, черноглазому, смуглому и задумчивому Петронелло. Семья его вступала в родство с знатнейшими польскими магнатами — с князьями Вишневецкими, Борецкими и Потоцкими, потому что черноглазые и большеносые сестрички его, по типу истые римлянки, очаровали собой этих вельможных панов и осчастливили собою их дома.
Когда серьезному не по летам Петронелло исполнилось четырнадцать-пятнадцать лет, он уже был наследником престола Молдавии и Валахии.
Надо было подумать о более широком образовании будущего господаря, и Петронелло отправили в Париж для изучения премудрости эллинской, римской и новейшей европейской. Молодой Могила оказал блистательные способности, и успехи его в науках превзошли всякие ожидания.
Но и среди парижского шума, среди блеска, среди золотой польской молодежи, тоже учившейся в Париже и набиравшейся там европейского лоска, Могила оставался все тем же задумчивым, сосредоточенным в себе, тихим и скромным Петронелло. Когда его сверстники и почти земляки, польские юные магнаты, прожигали молодые силы в обществе ловких парижанок, нелюдим Могила в свободное от ученья время бродил по окрестностям Парижа, по полям и лесам, любуясь роскошью полей, зеленью рощ и прислушиваясь к разнообразному, чарующему голосу природы.
В этом немом созерцании поэтической жизни природы мысль его уносилась к далекой родине, к другим, более диким и девственным и потому-то дорогим ему картинам природы и жизни, блуждала по мрачным и величественным горам и по необозримым степям родины, по берегам величественного, синего Дуная и извилистого Прута. Он мечтал сделать эту милую родину счастливою и могущественною. «В союзе с Польшей и Украиной она станет, — думал молодой мечтатель, — охраной и оплотом христианского мира от всепоглощающих волн мусульманского моря», которое все более и более надвигалось на Европу.
Но молодым мечтам его не суждено было осуществиться: ему не пришлось видеть не только короны своей родной земли на мечтательной черноволосой голове, но и самой родной земли... Могилы потеряли престол Молдаво-Валахии, и юного изгнанника из отчизны, мечтательного господарича, приютила гостеприимная Польша.
Ученый мечтатель поступил в ряды польских воинов, под начальство славного гетмана Жолкевского.[26]
Но ни военная слава, ни польская жизнь не удовлетворяли требования молодого мечтателя. «Не война призвание человека, — думал он, — не мечом приобретается человеческое счастье».
Не возбуждала в нем симпатии и другая сторона польской жизни — аристократизм. В иезуитах и ксендзах он видел не последователей Христа, а тех же неискренних панов, у которых военные доспехи только прикрывались рясой.
Он думал было остановиться на лютеранстве; но оно, казалось ему, иссушило дух христианства; в нем не было поэзии. И он предпочел православие, в котором взлелеялось его золотое детство.
В этот период душевного разлада и борьбы с самим собой он встретил существо, которое очаровало его своею невинной, целомудренной красотой. Это была панна Людвися, племянница князя Острожского. Молодой мечтатель видел в ней идеал чистоты и непорочности. И он полюбил эту чистоту всеми силами своего могучего духа. И девушка полюбила этого задумчивого изгнанника, в глубоких, кротких глазах которого ей виделось что-то такое, чего не видела она ни у кого из тех, кого знала на свете.
Но когда они признались друг другу в любви, то увидели, что их разделяет пропасть. Могила только теперь понял, какая пропасть отделяет Польшу от его родины, которую он потерял, и от Украины, которая стала его второю родиною. Девушка, которую он любил всеми силами души и которая его любила, — эта девушка вдруг говорит ему, что его вера хлопская...
— Хлопская... Нет, она не должна быть хлопскою!.. Она должна быть такою же высокою и могучею, как та, которою гордится эта гордая красавица...
И Могила стал чаще и чаще задумываться над хлопскою верою. Он стал изучать ее, поставив это изучение целью всей своей жизни. Он стал изучать и ее — панскую — веру и все думал, думал, думал над истинами той и другой.
И в конце концов он надумал то великое, выполнить которое была способна только его великая душа. И он выполнил его: он дал презираемым панами хлопам науку, и хлопы до основания потрясли то здание, под сению которого процветала панская вера и панская неправда.
Но после панны Людвиси он уже никого не любил; свое горячее сердце он спрятал под монашескою рясою, и никто не слыхал, как и чем оно там билось, страдало и радовалось.
На другой день после бала Могила уехал в Киев, а из Киева — в лубенское имение князя Михаила Вишневецкого, который был женат на двоюродной сестре Могилы — на Раиде.
Но ни князя Михаила, ни княгини Раиды тогда уже не было в живых. Всеми несметными богатствами и бесчисленными имениями князей Корибутов-Вишневецких на Волыни, в Подолии, в Галичине, Литве и Левобережной Украине владел молодой их сын, князь Иеремия Вишневецкий. Он недавно женился на хорошенькой панне Гризельде из знатного и богатого рода Замойских и теперь, справляя медовые месяцы и возя свою молоденькую жену по своим бесчисленным имениям, временно отдыхал и забавлялся охотою в своих украинских майонтках, именно — в роскошном своем замке под Лубнами.
С глубокою тоскою в душе ехал Могила к своему знатному родственнику, чтоб хоть в дальних, еще не виданных им краях Левобережья размыкать тоску, отогнать от себя милый образ, который стал теперь для него источником невыразимых страданий.
Какая скучная дорога! Как унылы эта зелень, этот лес, это небо и это облачко, тихо двигающееся по небу туда, туда, к Острогу... Вспоминает ли она о нем?.. Нет, она танцует и смеется с старым Жолкевским, болтает с молодым Замойским, слушает любезности князя Корецкого, а о нем — забыла...
А недавно еще целовала в голову и плакала — «мой пан» говорила... И будет это же говорить другому, а он все будет думать о ней, ее одну помнить, ее одну любить...
А в душе все звенит эта музыка, которая тогда играла, когда он плакал у нее на плече...
— Назад! — крикнул он своему вознице, который, натянув вожжи, сдерживал лихую взмыленную четверку коней, несших грузную коляску ровным лубенским полем.
Возница дрогнул и обернул свое усатое и загорелое лицо.
— Что пан велит? — недоумевающе спросил он.
— Ничего, это я спросонок, — досадливо отвечал Могила.
Вдали, на горе, из-за темного, освещенного заходящим солнцем леса выглянули вершины башен.
