Станислав Калиничев - Невенчанная губерния
Мария Платоновна пошла провожать его к калитке, а Дина, подтолкнув младшую в комнату, закрыла дверь и подступила к сестре с сузившимися от злости глазами. В упор спросила:
— Было?
— Что? Ты что, Дина?…
— Не понимаешь, да? С Клевецким у тебя было что? Отвечай!
— Ты объясни, Дина… — вспыхнула, порозовела Наца.
— На курсы по домоводству не устраивал? Модную портниху не находил? А может, у тебя зубы разболелись, и он сказал родителям…
Дина не закончила фразу. По тому, как сестра испуганно отшатнулась при этих словах, поняла, что попала в точку. Дав волю перехлестнувшим чувствам, разбушевалась:
— Ах, потаскушка! Она не понимает… Поль мне ещё раньше объяснял, какие у него имеются способы разные, чтобы отвязаться от родителей. Значит, устраивал тебя к «своему врачу», чтобы лечить зубы? Б л о н б у ставил!
Дина, уже не владея собой, закатила сестре пощёчину. Наца обомлела от неожиданности и, отшатнувшись, одними губами, одеревеневшими от стыда и обиды, спросила:
— За что? — Она вдруг поняла, что между ними уже не осталось ничего тайного или скрываемого до поры, ничего такого, что нуждалось бы в благопристойной обёртке. Обида, не только сиюминутная, а та, немерянная, накопленная за последние месяцы, в которой только что полученная пощёчина была лишь последней каплей, взорвала её.
— За что? Вы же оба человеком меня не считали! Унижали… Из дому мы выходили втроём, а после… «Ах, Наца, вот тебе билет на карусель… Посиди, голубушка, в цирке одна, возьми мороженое, нам с Полем поговорить надо…» Вы каждый раз прятались за меня, и тебе не приходило в голову, что я умирала от обиды.
— Ты что, умом тронулась? — удивлённая таким взрывом, сказала Дина. — Это же мой жених!
— Да? Ха-ха-ха! — Наца была на грани истерики. — Ему на самом деле нравилась только я. Всегда! Он сам сказал мне! Как я тебя ненавидела, когда давилась мороженым, когда вы меня как ребёнка… А теперь — можешь его забрать — если сумеешь!
Сёстры ещё долго выговаривали друг дружке взаимные обиды, пока обе не разревелись. Мать они не посвящали в свои дела, но Мария Платоновна видела их расстроенные лица, колючие взгляды, перехватывала ядовитые замечания, которыми они обменивались. Догадывалась о главной причине их недружелюбия, но, сколько могла, отгоняла эту догадку прочь. Только от мыслей не спрячешься. Они тебя подкарауливают днём и ночью. Отвлёкся на секунду, а они, нежеланные, тут как тут.
Недели через две, в течение которых Клевецкий ни разу не появлялся в их доме, мать окончательно убедилась, что именно его не поделили сёстры. Только она и представить себе не могла, насколько серьёзные события стояли за их ссорой, и что из этого выйдет в дальнейшем.
Однажды за ужином, когда вся семья собралась за столом, Степан Савельевич — он был совершенно трезв — обратил внимание на нервозное поведение дочерей. Обычно за ужином они рассказывали уличные новости, задирали друг дружку. Мария Платоновна добродушно ворчала на них или хвалила за то, что помогали на кухне. Именно в эти минуты Штрахов чувствовал, что у него есть семья, дом, дети… Под настроение у него можно было выпросить денег на новые полусапожки с каблучком «кантэс» или заручиться обещанием съездить всей семьёй в Бахмут на пассажирском поезде… Он знал такую свою слабость и не противился ей, понимал: за всё хорошее надо платить.
Только вдруг подумал, что и прошлый вечер был не очень весёлый, и позапрошлый… И вообще, что-то изменилось. В своём доме Степан Савельевич никогда не деликатничал.
— Не пойму, — резко положил он ложку на стол, — мы чего это как на поминках. Разве похоронили кого?
— Клевецкого, — сорвалось с языка у Дины. Выпалив это, она уже не могла остановиться. — Леопольда Саввича, царство ему небесное!
— Ты мне загадки брось! Нашла время…
— Вы что, слепые? — со слезой в голосе воскликнула Дина. — Не хотите ничего замечать, даже не догадываетесь. Решать что-то надо. Нацка беременная — от него!
Это было настолько неожиданно, что родители растерялись. Мать только и смогла выговорить:
— Нацка?
До Штрахова наконец дошёл смысл сказанного.
— Это что же… правда? — растерянно посмотрел он на младшую, вроде ещё надеялся, что она начнёт отрицать. Но Наца втянула голову в плечи, уставилась прямо перед собой и молчала. Это взбесило отца. — Ты что же молчишь, когда отец спрашивает! — И так грохнул кулаком по столу, что загремела, падая, посуда.
— Она молчит потому, что сказать нечего, — тихо, но очень чётко пояснила Дина.
Штрахов любил младшую больше других. Новость потрясла его. Огромный кадык на жилистой шее конвульсивно подкатил к подбородку. Сглотнув слюну, он шумно вздохнул — не хватало воздуха. Мария Платоновна, глядя на него, онемела от страха.
— Ш-шкодливый кот, я его заставлю жениться!
— Не выйдет, — холодно сказала Дина, и в этой её холодности сквозило непонятное злорадство. — Не мог же ты женить его на Соне. Ведь её Степашка, твой внук — от Клевецкого.
— Господи, Господи, — запричитала Мария Платоновна, закрыв лицо руками. — Что же будет, что будет!
— Брешешь, — сдавленным, не очень уверенным голосом произнёс отец. Подтвердилась давнишняя догадка — тяжёлая, как надгробие.
— А ты у Сони спроси.
— Цыц! Не устраивай истерики! — Это он кричал уже на жену. — Дома смотреть должна ты! Семья на тебе. Тут ишачишь день и ночь как проклятый, стараешься, а в доме сплошное предательство!
Он ошалело посмотрел на сжавшуюся Нацу, обмершую от страха жену, встретился с холодным взглядом Дины. Она не упустила этой паузы.
— Зачем на маму кричишь? Не она Леопольда в дом привела, не она велела любить и жаловать.
— Хватит! Всё… — Штрахов взялся за голову. — Соня… Наца… Господи! Ищите акушерку, бабку, кого там ещё! Пусть избавляется.
Наца встала, опустила глаза в пол и процедила по слову:
— Я лучше пойду и удавлюсь.
— Тварь! — с непонятной злобой бросила ей Дина. — Она ещё угрожает. Надо её выдать замуж за того коногона — Ромку Саврасова!
— Мне всё равно, — так же тихо, растягивая слова, отозвалась Наца.
— А что? — ухватился за эту спасительную мысль Степан Савельевич. — Сама достукалась.
Мария Платоновна собирала с полу осколки тарелок, Дина ушла в свою комнату, за нею тенью растаяла Наца, и только хозяин всё ещё сидел за столом, время от времени рыча: «Бандиты! Ух, бандиты!»
На следующее утро, явившись на шахту, он первым делом зашёл в контору и — прямо в кабинет главного бухгалтера. Вошёл и, не сказав ни слова, запер двери изнутри на ключ, который торчал в скважине.
— Что это значит? — забеспокоился Леопольд Саввич.
— А я тебе, подлецу, сейчас объяснять буду.
— Какое хамство! Я не допущу… Я… Я… Вон отсюда!
Клевецкий дёрнул на себя ящик стола и трясущейся рукой вытащил маленький, почти игрушечный браунинг в сафьяновом чехольчике с застёжкой. Но Штрахов брезгливо ударил его по руке, пистолет упал на пол. Ухватив бухгалтера своими лапами за мундирчик на груди, Штрахов рывком выхватил его из кресла, потом тряхнул и посадил верхом на стол.
— Да как ты смеешь! Пус-сти меня, не то кончишь на каторге.
— Убивать я тебя не буду, сопля ты напомаженная. Это никогда не поздно, — лишь на миг посмотрел в его глаза Штрахов. — Ты же знаешь, на шахте доброе не всегда получается, а чтобы кого-нибудь угробить — так два раза плюнуть.
Тяжело сопя, Степан Савельевич отошёл в сторону, чтобы не сорваться и не пришибить нечаянно своего благородного «друга», и, как на торгу, изложил суть дела:
— Дочку свою, Нацу, я хочу выдать замуж за коногона с первой шахты Романа Саврасова. Сам понимаешь, негоже ей быть женой коногона. А потому ты пойдёшь к управляющему и попросишь для Романа рекомендательное письмо в школу десятников. Он способный… человеком станет.
Штрахов нагнулся, поднял с полу пистолетик, бросил его в открытый ящик стола.
— Уговор?
— Но это… возмутительно! — поправляя мундир, сказал Клевецкий. — В его голосе уже не было угрозы, но звучал он обиженно и даже слезливо.
— Что возмутительно? — спросил Штрахов, надвигаясь на бухгалтера. — Чай, она тебе не чужая… Удавил бы я тебя — да от такого удовольствия никакой пользы.
— Уговор… Уходите! — безуспешно пытаясь придать своему голосу властный тон, промолвил Клевецкий.
Он понимал, что Степан Савельевич на точке кипения и что не такой он человек, который отступит от своего решения.
Оставшись один, Леопольд Саввич привёл себя в порядок, но долго не мог успокоиться. Запер двери и полуприлёг в кресле, искренне жалея себя — раба страстей. Испытывал такие чувства, какие, должно быть, испытывает наёмный солдат после тяжкого боя. Много дней носил он в себе тошнотворное, отбирающее силы чувство страха. Но вот опасность миновала, кажется, можно вздохнуть с облегчением. Увы! Слабость как после обморока. Камень страха с души, а гора усталости — на плечи. И человек почти раздавлен ею.
