На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Фёдор Фёдорович Тютчев
— Ну вот, — не вслушиваясь в слова солдата и как бы отвечая сам себе на тревоживший его вопрос, — ты сам видишь, много мертвецов, и каждый из них может прийти. Чем остановим их? А?
Солдат, которому перед тем только что показалось, будто он понимает своего офицера, снова обалдел и не знал решительно, что отвечать.
— Да нешто, ваше благородие, мертвецы когда ходят? — нерешительным тоном, в свою очередь, спросил он, напрасно силясь угадать, что именно нужно офицеру.
— Ха, ха, ха, — расхохотался Колосов. — А ты как бы думал? — произнес он загадочно. — Спроси-ка, кто вчера прапорщика Мачихина убил, тогда и узнаешь, ходят ли мертвецы. Нет, ты мне скажи лучше, чем ты остановишь его, ежели он придет?
«Да что он, рехнулся, что ли?» — с тоской подумал солдат, не зная решительно, в каком тоне и духе говорить с своим офицером. От этого у него даже пот выступил на лбу.
— Ну что ж, говори, — допытывался Иван Макарович.
— Да чем же, ваше благородие, его остановить. Известное дело, окромя молитвы, ничем иным его не удержишь.
— Ха, ха, ха, молитвой? Ты его молитвой, а он тебя кинжалом, как Мачихина, тогда как будет?
«А штоб ты пропал, порченый», — мысленно выругался денщик и, чувствуя, что от всех этих неприятных для него разговоров у него уже начинает «померки отшибать», он чуть не со слезами взмолился:
— Так что, ваше благородие, дозвольте идтить, у меня дело есть.
— Дело? Ты так бы и сказал, иди с богом, — сейчас же согласился Колосов.
Иван выскочил из палатки как ошпаренный.
— Мое-то благородие никак с ума спятило, — сообщил он конфиденциальным тоном денщику другого офицера, палатка которого была разбита по соседству.
— А что? — полюбопытствовал тот.
— Да заговариваться начал. Все про каких-то, прости господи, мертвецов толкует.
— Гм… чудно. А он не пьет у тебя? Може, это с перепою? Бывает.
— Эко что сморозил. Первое дело мое благородие и не пьет вовсе, а второе, нешто до мертвецов допиваются? До чертиков, до зеленого змия — это точно, случается, а чтобы до мертвецов, никогда такого дела не бывало.
— Мало ли что не бывало. Я сам раз до того напился, это еще дома было, как я у господ жил, что бурмистра за покойника-тятьку принял, ей-богу.
— Как же это тебя угораздило?
Говорю, пьяный. Сижу себе под забором, гляжу, по дороге тятька мой идет. А ён уже второй месяц как померши, и диви бы я испугался, а то нисколички. Напротив, обрадовался. — Тятька, — кричу, — как это вас с того света выпустили? А сам к ему, сгреб в охапку и давай целовать; а ён как звезданет меня по уху, туте только я очухался, гляжу, а это и не тятька мой вовсе, а бурмистр наш; и ведь что удивительно, совсем и не похож он был на моего отца, а вот поди ж ты, попритчилось.
— Ну, что ж бурмистр? — полюбопытствовал Иван.
— Да что ж, пожалился барину, ну, меня, разумеется, на конюшню, всыпали пол ста горячих, разом хмель из головы вышибло, ровно бы и не пил ничего.
Иван расхохотался:
— Что ж, брат, поделом, не принимай живых за упокойников.
— Да оно конечно, а как подумаешь, то ведь это неспроста вышло. Вроде как бы предопределение бурмистру, значить, да только он, толстопузый, внять сему не пожелал.
— А разве с ним опосля что случилось?
— То-то и дело, что случилось. Недели не прошло с того дня, как я его за батьку своего принял, послал его помещик в город деньги отвезть, а ён и пропал.
— Как пропал?
— А так, как пропадают. Поехал он не один, а с мальчиком-работником в тележке, охотницкая такая была у него тележка, и рысак барский, резвый рысак.
Смолоду больших денег стоил. Ну вот, говорю я, поехал наш бурмистр и должен был на другой день вернуться. Только день проходит, другой, нет его. Барин забеспокоился, послал старшего камердина узнать, что случилось. Камердин на другой день приезжает. Так и так, говорит, нет нигде, и в городе не был, и денег не отдавал. Сгинул, словно провалился и с тележкой, и с конем, и с мальчиком. Ну, разумеется, сейчас же за поиски принялись. Искали, искали, нет нигде… Жена бурмистра ревет, барин хмурый ходит, впало ему в голову, будто бурмистр с деньгами бежал, а денег, говорят, немало было. Только месяца два спустя нечаянно кто-то в овраге наткнулся на два тела, почитай, дочиста волками объеденные. Рассмотрели, и что бы ты думал — он самый, это наш бурмистр и есть, а с ним и мальчонка-работник. Опосля дохтур смотрел, нашел, будто черепа наскрозь проломлены; не иначе, стало быть, разбойники, по нашим местам их даже и очень достаточно.
— Ну и что ж, больше ничего?
— Чего ж тебе еще? Ни денег, ни лошади, разумеется, не нашли, так и сгинули.
— Ишь ты, дела какие!
— Вот то-то и оно. Может, и твое благородие неспроста об упокойниках поминает; не помер бы часом.
XII
Подполковник Балкашин (подполковника он получил недавно, вместе с отставкой) третий день чувствовал себя совсем плохо. Помимо старческого недомогания, им овладело какое-то особенное беспокойство, не покидавшее его ни днем, ни ночью. Каждый шорох, каждый стук, громкий возглас, доносившийся с ули-цы, заставляли его вздрагивать всем телом; сердце его то замирало, то начинало усиленно биться. Ко всему этому он испытывал небывалую слабость, так что едва-едва имел силы сидеть в креслах и только потому не ложился, что постель внушала ему какой-то безотчетный, инстинктивный ужас.
С первого дня своего приезда в слободку, в расположение штаб-квартиры полка, Аркадий Модестович повел жизнь отшельника. Посещения посторонних людей ему были тяжелы, и он без церемоний, со старческой откровенностью высказывал это тем любопытствующим, которые по его приезду поспешили навестить старика. Исключение составляли старый испытанный друг Балкашина Панкратьев и его дочь Аня. С ними он виделся каждый день. Сначала, пока Аркадий Модестович был в силах, он ходил к Панкратьеву и проводил у него целые вечера; потом, когда болезнь лишила его возможности двигаться, Павел Маркович и Аня стали сами приходить к нему.
Тихо и монотонно протекали вечера.
Оба старика или молчали, погруженные каждый в свои думы, или предавались воспоминаниям о давно прошедших временах, вызывая в памяти один другого образы давно умерших людей, их
