Александр Трапезников - Царские врата
— Идиот, — мягко сказал он. — Загнуться хочешь?
— Нет, не хочу.
— А так и произойдет, если образ жизни не переменишь.
— Как? Я не курю, не пью.
— Этого мало. Тебе тоже волноваться не следует. Береги сердце. Лучше всего сменить обстановку, жить где-нибудь на природе, в деревне. Уезжай из Москвы, пока не поздно. Это город мертвых.
И сестру забери. Россия велика, устроитесь.
— Я подумаю, — сказал я, понимая, что это сейчас невозможно.
— Ладно, решайте сами, — тяжело вздохнул доктор и встал. — Звоните, если что.
Когда я провожал его до двери, в коридор высунулся Заболотный. Подмигнул мне.
— Доктор, а я как же? — обидчиво спросил он. — Меня-то осматривать будете, до кучи? Чай, заплачено.
Юрий Петрович мельком взглянул на него и ответил:
— Вы, юноша, до ста лет проживете, ежели, правда, не споткнетесь на ровном месте. Засим — прощайте, честь имею.
И он удалился. Мне от слов доктора стало как-то неспокойно на душе. Словно я уже предчувствовал какую-то надвигающуюся трагедию.
— Пойду, сбегаю за лекарствами, — сказал я, поглядев на рецепты. Почерк у Юрия Петровича был такой, что ничего не разберешь.
— Валяй, — кивнул Мишаня. — А я тут до Павла дозвонился.
— Про Женю рассказал, что она больна?
— Нет, зачем? У него своих забот хватает.
«Может и правильно», — подумал я. Пусть будет что будет.
Не стану вмешиваться ни в чьи отношения, мне вредно волноваться, как заявил доктор. Буду наблюдать за всеми издалека. Как часовой с вышки. Я усмехнулся, зная, что это все равно невыполнимо. Я создан таким, что мне суждено всегда путаться у всех под ногами, как бестолковому щенку, хочу этого или нет. И взрослой собакой не быть.
— Он тебя часа через полтора будет на Крутицком Подворье ждать, — продолжил Заболотный. — Я-то не смогу поехать, а ты слетай. Думаю, Евгению Федоровну можно одну оставить, ничего страшного не случится. И напомни ему, что в два часа у нас важная встреча с Котюковым.
— Кто такой Котюков? И что мне делать на Крутицком Подворье?
Мишаня снисходительно похлопал меня по плечу.
— Котюков Филипп Данилович — фигура исключительная во всех отношениях, ты его, разумеется, не знаешь, и знать не можешь, поскольку не сидел ни в мордовских, ни в воркутинских лагерях, а что такое «крытая» или «пересыльная» только догадываешься. Но это у него всё в прошлом, три или четыре срока за мочилово, не считая мелких отсидок, пары побегов. А сейчас у Филиппка своя фирма по недвижимости. Авторитетный дядюка, на самом верху связи. В мэрию дверь ногой открывает, но теперь с градоначальником у него вроде бы отношения разладились. Только Котюкова не съесть, пробовали уже — зубы пообломали. Человек жесткий, волевой, решительный, хватка у него дай Бог! И твердо стоит за русские интересы. Не знаю, какой уж там он православный, но поговорить есть о чем. Может быть, и столкуемся. Между прочим, он с нашим атаманом Колдобиным в дружбанах, там в ставке я с ним и познакомился. Упустить такого матерого лося грех, это шанец.
— Ясно. А с Крутицким Подворьем что?
— Там узнаешь, сюрпризец, — буркнул, подмигнув мне, Мишаня. Но, не выдержав, добавил: — Девице одной помощь требуется. А теперь в аптеку беги.
Я обернулся быстро, минут за пятнадцать. Всю дорогу твердил себе, что это, конечно же, Даша, ведь и вчера мы с Павлом говорили о том, что только отец Анатолий поможет ей освободиться от наркозависимости. Тем более, что она лишь в начале этой пагубной привычки. Он и не таких больных излечивал. Как же я забыл? Наверное, ситуация с Женей на время вытеснила из головы все остальное. Теперь я рвался туда, на Крутицкое Подворье. Даже сердце билось столь неуёмно, что грозилось выскочить из груди. О советах доктора напрочь забыл.
Вернувшись, я настоял на том, чтобы сестра приняла микстуру, затем укрыл ее пледом и сказал, что на несколько часов отъеду.
— Иди-иди, — ответила Женя, — Я спать буду.
— И дверь никому не отпирай, — добавил Мишаня. — А то ходють тут всякие. Вроде меня.
Мы вышли из дома, доехали на трамвае до метро и там расстались.
Крутицкое Подворье располагалось на берегу Москва-реки, возле Дербеневской набережной. Занимало оно довольно большую территорию, огороженную каменным забором. Ворота раскрыты настежь, внутри — старинные здания, полати, храмовая церковь. В одном из низких сводчатых домиков находился Душепопечительный Центр иеромонаха отца Анатолия. Когда-то раньше здесь были кельи монахов, теперь помещение несколько переоборудовали, но, по сути, всё осталось прежним — и арочные своды, и тяжелые плиты под ногами, и метровой толщины стены, и крошечные зарешеченные оконца. В тишине и безмолвии тут искали спасения у Бога, оставив у порога житейскую суету и прелести. Молились, побеждая страсти, соблазны, собственную греховность, искушения; боролись с собой, ведь эта борьба главная для человека, а молитвы уносились ввысь, сквозь многотонный свод, но и возвращались обратно, чтобы сохранялись в кельях на будущие времена тяжесть постничества и пострига, дух святости.
Я всегда испытывал чувство острого, глубокого волнения, когда мне приходилось посещать древние, уже оставленные для служб монастыри, храмы, всегда казалось, что вот-вот услышу колокольный гул, сзывающий к литургии, или радостное песнопение. Виделись шествующие насельники, миряне, окормляющаяся здесь паства, различались их просветленные лица; я даже иногда ощущая запахи — кадильное окурение, тающий свечной воск, благоухающее миро, многое, многое, что уже исчезло…
Я открыл дверь и вошел внутрь, в прихожую. Кроме секретаря Центра здесь никого не было. Он сказал мне, что отца Анатолия еще нет и приема сегодня вообще не будет. Тогда я вышел и сел на скамейку у входа. Может быть, Павел что-то перепутал? В любом случае я решил остаться и ждать.
Мы были с ним здесь прошлой зимой. У Павла состоялся долгий разговор с отцом Анатолием; я тогда слушал их, многое не понимая, а потом, к стыду своему, даже задремал в уголке кабинета. Что взять с несмышленого неофита? Это сейчас я более-менее прозрел и, надеюсь, смогу отделить козлищ от овнов. А потом мне с Павлом довелось присутствовать при так называемой «отчитке», когда к отцу Анатолию на прием пришел молодой парень, кришнаит или буддист, поклонник восточной философии, но стремящийся сам освободиться от ее влияния и вернуться в лоно Православия. Собственными силами, насколько я понял, ему это не удавалось, слишком увяз во всяких тантрах и мантрах, а душа противилась. Он сыпал цитатками из Блаватской и Рерихов, пытался полемизировать с отцом Анатолием, утверждал, что все религии со временем вообще должны объединиться, слиться в одну.
Иеромонах спокойно и убедительно разбивал его доводы. В конце концов, парень перестал спорить и спросил: «Как же покаяться, чтобы Бог простил мои заблуждения? Сколько должно пройти времени, лет?» «И в три дня Господь примет твое раскаяние, если оно будет от чистого сердца», — ответил отец Анатолий. Потом он покрыл его голову епитрахилью и долго творил отчитывающие молитвы над ним. А я видел, сколь много внутренних сил отдает иеромонах этому духовному пробуждению чада, как бы принимая его грехи на себя. Это была настоящая, действительно трудная работа, но она стоила того, потому что в ней была спасительная благодать. А затем я встретился взглядом с просветленными глазами юноши и уже не сомневался в том, что отец Анатолий сумеет вывести его из тьмы заблуждений. Его крепости духа, подвижничества, ясности веры хватало на многих таких, подобных, в том числе и подверженных наркотической пагубы, и я искренно торжествовал, что такие священнослужители, как он, как отец Димитрий, еще есть в России.
И они будут, непременно будут всегда.
Пока я сидел на скамейке и размышлял, солнце зашло за тучи, стал накрапывать дождик. Природа в этом году сильно чудила — летом стояла невыносимая жара, столбик термометра поднимался чуть ли не до сорока градусов, а теперь, в середине сентября, грозил выпасть снег. Я вспомнил, как месяц назад ездил с Дашей на пляж, к Химкинскому водохранилищу. Разомлевший, голый народ на берегу едва шевелился, но находились совсем чокнутые, которые гоняли мяч. Спасаясь от духоты, мы большую часть времени провели в воде, будто превратившись в рыб. Плавали, ныряли, плескались, а потом она шутя стала меня топить. Схватила за плечи, за шею, мы ушли под воду, и там я поцеловал ее, обнимая еще крепче, чем она меня.
Мы почти коснулись ступнями песчаного дна, наша глаза были широко раскрыты, губы не могли оторваться от ее губ, в висках молоточками стучала кровь, и я подумал, что умереть нисколько не страшно, вот так, здесь, с ней. Я даже в тот миг хотел этого; быть может, и Даша тоже. А потом какая-то сила вытолкнула нас на поверхность. И после упоительной тишины и безмолвия, предваряющих иное постижение мира, иное самопознание, на нас обрушилась гамма солнечных звуков и красок, водопад неожиданного слепящего, брызжущего во все стороны яркого света, словно мы чудесным образом вынырнули совсем в другом удивительном радостном месте и через сто лет.
