Никита Ишков - Суперчисла: тройка, семёрка, туз
Заполночь Париж затих, редки стали крики и вопли на улицах, издали время от времени доносился грохот проезжавших по улицам карет. Дождь прекратился. Крупные капли звучно шлепались о подоконник, разговорчиво потрескивали дрова в камине, ворочался и похрапывал в прихожей Шамсолла-Жак. Я молча наблюдал за игрой язычков пламени, осмысленной, завораживающей…
Помнится, полтора десятка лет спустя, во время моего второго посещения Лондона мне довелось прочитать в «Еженедельных записках или Британском журналисте» от 17 мая 1760 года полуофициальную версию моего ареста. Тем самым мне как бы давали понять, как следует относиться к тому неприятному случаю.
Граф вытянул ноги поближе к огню, приставил указательный палец ко лбу — тридцатилетней давности статья легко всплыла в памяти.
«От корреспондента «Брюссельской газеты» нами получено сообщение о том, что недавно прибывший из Голландии человек, именующий себя графом Сен-Жерменом, родился в Италии в 1712 году. Он к тому же бегло говорит по-немецки и по-французски, как и по-итальянски, впрочем, и по-английски он выражается довольно терпимо. Но, как может убедиться всякий, познания его во всякого рода науках и искусствах весьма поверхностны, разве что он знает толк в химии, виртуоз в музыке и в высшей степени приятный собеседник. В Англии в 1746 году он чуть было не оказался на краю гибели. Некто приревновавший его к даме, незаметно опустил в карман графа фальшивое письмо будто бы от претендента на британскую корону, в котором выражалась благодарность за некие услуги и пожелания в продолжение сотрудничества, и не замедлил указать на него представителям власти. Невиновность его, однако, была полностью доказана на допросах. Он был освобожден из-под стражи и тут же приглашен на обед в лорду Х. Знающие его, видимо, огорчатся, услышав о том, что он умудрился навлечь на себя немилость нашего христианнейшего короля».[88]
Сен-Жермен вздохнул. Укрощение пчел занятие трудное, неблагодарное. Эти существа настырны, тупы, шумливы, склонны к вранью и беспринципным компромиссам. Где, скажите на милость, вы видали виртуоза, поверхностно разбирающегося в игре на скрипке, или знающего толк в химии недоучку!.. Нет, это не обида говорит, просто жаль, что смена времён мало что вносит свеженького в дежурные пасквили, ежедневно публикуемые на страницах печатных изданий.
Лорд Х. — это Уильям Стоунхоп, лорд Харрингтонский, являвшийся в то время секретарем Министерства финансов и казначеем парламента. Обед состоялся на следующий день после моего освобождения из Тауэра, но о месяцах, проведенных в заключении, в статье ни слова.
Первым предвестником надвигавшейся беды оказалось мое имя, но даже тогда я с каким-то легкомыслием отнесся к вопросу допрашивающего меня чиновника — являюсь ли я небезызвестным графом Сен-Жерменом? Я даже позволил себе съерничать.
— Вы удивительно проницательны, сэр.
— Это подлинный титул? — невозмутимо продолжил чиновник.
— Да, сэр, — ответил я, — граф Сен-Жермен — именование вполне законное. Я являюсь владельцем одноименного поместья.
— Скажите, каково ваше настоящее имя, полученное при крещении?
— Прошу называть меня графом Сен-Жерменом. Более ничего добавить не могу.
Этим заявлением я окончательно испортил дело. В глазах королевского служащего всякий человек, не желавший назвать свое настоящее имя, сразу становился весьма подозрительным субъектом. Подобное вызывающее поведение становилось неопровержимым свидетельством его вины. На все мои требования предъявить ордер на арест, чиновник отвечал, что я «попал в надежные руки и могу не волноваться. Официальные дознаватели, отвечающие за соблюдение законности, поступят со мной в точном соответствии с требованиями нынешних грозных обстоятельств и интересов государства». После чего чиновник пытался добиться от меня, о каких именно услугах и сотрудничестве идет речь в письме и в чем я мог так отличиться, что вдохновил узурпатора на выражение «самой горячей» благодарности. Я ответил, что не только о полномочиях, но и о самом письме не имею никакого понятия. Не могу даже представить, как оно оказалось в моем кармане. Я назвал послание фальшивкой, подброшенной каким-то негодяем, затем заявил, что никакого отношения к якобитам, высадке и восстанию не имею. Да, подтверждаю, что прибыл в Лондон из Парижа по приглашению высокопоставленного лица, имени которого назвать не могу. Он сам вскоре представит мистеру дознавателю все необходимые свидетельства моей невиновности. Да, перед тем, как появиться в Париже я провел несколько лет в Персии, куда попал с помощью уважаемого губернатора Бомбея…
— Имели ли вы какие-нибудь обязательства перед его превосходительством? — поинтересовался чиновник.
— Да, я должен был дать устный отчет о путешествии по Персии, Азербайджану, Грузии и Армении, а также о своем пребывании в Дели, где я оказался вместе с войском Надир-шаха.
— И вы отчитались? — тем же тусклым голосом спросил чиновник.
— Нет, так как выбираться из Персии мне пришлось спешным порядком через Алеппо, но я готов выполнить договоренность, которой мы достигли с его превосходительством.
— Расскажите подробнее о вашем пребывании в Париже. Были ли вы представлены ко двору? Входили ли в сношения с кардиналом Берни, министром иностранных дел его величества короля Людовика XY? Что вы можете сказать о происках незаконного претендента Карла-Эдуарда Стюарта и его поддержке французским двором?..
Обвинения были столь чудовищны, что я сначала принялся бурно оправдываться, приводя сообщения очевидцев моего пребывания во Франции и в Англии. Я был готов вызвать в качестве свидетелей наиболее влиятельных членов нашей ложи, однако наученный рассудительностью и прозорливостью полковника Макферсона решил не пороть горячку и не впутывать в это странное, на первый взгляд, недоразумение своих единомышленников. Пока не разберусь досконально, по чьему указанию было подброшено письмо. Кому так не терпелось отправить меня на виселицу как вражеского агента? Одно дело, если эта провокация явилась ответным ударом сэра Уинфреда, хотя мне не верилось, чтобы молодой человек был способен сам додуматься до такого иезуитского хода. Неужели вместо вызова на дуэль он рискнул оклеветать меня? Или кто-то подсказал ему, что, может быть, следует принять правила предложенной ему игры? Но в этом случае он рисковал куда больше, чем в случае с неясностями в истории Дженни. Одно дело погибнуть, защищая честь на дуэли, другое — оказаться лицом к лицу со слухами, которые непременно поползут по Лондону, стоит мне только выйти из ворот Тауэра. В своем скором освобождении я не сомневался. Вряд ли человек, испугавшийся дуэли и оклеветавший противника, может рассчитывать на хорошее место даже в самой отдаленной колонии — на этот счет в среде английской аристократии нравы были суровы. Если не сказать, безжалостны… Значит, кто-то убедил его, что мне никогда не выбраться из замка? Это уже интересно…
Вот еще какое обстоятельство не давало мне покоя. Почему я оказался именно в Тауэре, а не в Ньюгейте? Насколько мне известно государственных преступников в Англии, всяких сектантов, безумствующих по городам и весям проповедников, которых в ту пору развелось неисчислимое количество, якобитов, наконец, сажали именно в Ньюгейт. Единственным объяснением могла быть только строжайшая секретность ареста. О том, что я попал в Ньюгейт, мои покровители узнали бы в тот же день. Вот Тауэр — это другое дело. Это полная гарантия сохранения тайны. Подобное историческое место заключения придает жутковатый привкус безмерности и дьявольского коварства любому злому умыслу, и всякий человек, желающий хлопотать за меня, должен хорошенько призадуматься, кого он собирается защищать.
Взяли меня со скрипкой. Я возвращался со званного концерта, устроенного друзьями, однако при обыске инструмент был отобран, внесен в опись и спрятан в караульном помещении. Первое время я не скучал. Я успел всласть выспаться на жестком топчане, побывать во сне в Древнем Египте, где удалось побеседовать со жрецами-строителями пирамид. Посетил Вавилон времен Навуходоносора — осмотрел сады Семирамиды, затем навестил своих старых друзей-лекарей в древних Афинах, когда-то обучивших меня искусству врачевания с помощью удивительного магнетического флюида, по желанию знахаря ввергающего больного в целительный сон. Нынче мой друг Антон Месмер в Париже с большим успехом использует этот метод. Он назвал его «животным магнетизмом».[89] В ту пору я не мог сказать, в какой степени мне удалось овладеть искусством усыпления взглядом. Может, поэтому, погрузившись в туман сомнений и отчаяния, и решил поставить первый опыт… Но это случилось в конце месяца. В первую неделю я наслаждался покоем, легковесной, грубой пищей — от мяса я как всегда отказывался, чем вызвал нескрываемое удивление тюремщиков — наконец на свежую голову поразмышлял над своим положением.
