Наталья Иртенина - Царь-гора
— Я не с ними, — Федор помотал головой. — А тебе, дедушка, сколько же лет? Больно ты древний, как я погляжу. С позапрошлого века живешь?
— Век нынче не знаю какой, — слезливо ответил старик, садясь у стены на рванину. — И годов сколь, не знаю. А власть-то какая теперь?
— Власть-то? Да как тебе сказать, дедушка, — задумался Федор. — До антихриста дело не дошло пока.
— Тьфу, — еще больше сморщился старик, — нужен мне твой антихрист. Столбоверы плешь проели антихристом. — Он ткнул корявым пальцем вглубь пещеры. — Ты бы мне по-человечески сказал, красные или белые у власти, а?
— Да не красные и не белые. Сейчас в основном, дедушка, серые.
— Это кто ж такие, не знаю, — поджал губы старик. — Анархисты, что ль? Война-то чем кончилась?
— Гражданская? Так она не кончилась, — заверил Федор и прибавил скорее для себя: — Поскольку дело ее живет, и мистические линии все никак не завяжутся в бантик… Словом, тендер на власть выиграла Антанта.
— Ну-у? — не поверил старик. — Это что ж теперь с Расеей?
— Бардак, дедушка, — серьезно сказал Федор. — А сам-то ты не кержак, выходит?
— Я-то? А кто ж я, ежели от истинной веры отпал и столбоверскую ересь по доброй воле принял? — прокряхтел старик, опять поднимаясь. — Кержак и есть. С самого девятнадцатого году, как с ними обосновался.
— Может, ты и партизанил тут? — боясь верить в удачу, спросил Федор.
— Нам партизанить ни к чему, — чуть более твердым голосом проговорил старик, оправляя на себе рубище, словно полузабытым армейским движением одернул мундир, — партизан у нас к стенке ставили без лишних разговоров. Имею представиться, — вдруг выкрикнул он, сделав навыкат мокрые глаза, — ротмистр Отдельного Барнаульского сводного полка Плеснев.
Он попытался отдать честь, но на голове у него ничего не было, кроме спутанных колтунов, и рука безвольно упала. Старик привалился к стене пещеры и, тихо скуля, заплакал горькими слезами.
5
По улицам Староуральской рабочей слободы сизыми клочьями плыл октябрьский туман, словно бесшумными тенями пробирался в тыл передовых частей вражеский разъезд. Весь день с рассвета крапал нудный дождь, а перед закатом солнце, на минуту протянувшее луч сквозь облака, окрасило сырой воздух бледной шизофренической желтизной. Время от времени начинавшиеся перестрелки тоже были похожи на редкую огнестрельную морось. Воевать в столь унылую погоду никому толком не хотелось, несмотря на решительные настроения командования и грандиозность полководческих замыслов.
К сумеркам в крайнюю халупу у околицы набилось с десяток офицеров из разных рот. Каждый приносил с улицы облако пара, большое количество воды, стекавшей в лужи на полу с сапог и пропитавшихся сыростью шинелей, а кроме этого, ворчливый задор или злую хандру — в зависимости от характера. Разоблачась и стряхнувшись, первым делом требовали горячего чаю. Хозяйка, пышная румяная баба, суетливо грела самовар и застенчиво прятала глаза в пол, а руки под фартук. Помимо пустого бледного чая и мелкой вареной картошки, выставлять на стол было нечего. Возле окна старый дед подслеповато ковырял шилом в драном сапоге. На печи шушукались две девчонки, робко поглядывали на гостей. Муж хозяйки, по ее уверениям, ушел летом воевать.
— Ну и с кем он воюет? — спросили ее.
— Дак мне ж откудова знать, — не поднимая глаз, ответила хозяйка. — Сказал, мол, там видно будет, за большаков али за старый режим кровь проливать.
— Малахольный, дурь из башки не выветрела, — стал ругаться дед. — За старый режим ему, вишь, кровь проливать.
Дедом заинтересовались. Хозяйка испуганно всплеснула руками:
— Да не слушайте ж его, старый, что малый — чепуху мелет.
— Я тебе не малый, — дед пристукнул кулаком по колену, — я голова в доме. Мне не перечь, дура.
— Ты, старик, за красных, что ли, агитируешь? — нехорошим тоном осведомились у него. — И многих наагитировал уже?
— Может, и за красных, — проворчал дед. — Али не за красных.
— Нет уж ты определенней выскажись, старый хрыч. Нам знать надо, тратить на тебя пулю или погодить пока.
Теперь на деда наседали все, желая прояснить его политическое кредо. Один капитан Шергин спокойно пил чай, не вмешиваясь. Хозяйка готова была упасть на колени, но не разумела, кто из офицеров старший и кого, следовательно, умолять.
— Да вы, вашбродия, небось, и не слыхали про Беловодье? — степенно произнес старик, отложив сапог и шило.
— Ты нам зубы не заговаривай, отвечай прямо, скотина, — прикрикнули на него.
Девчонки на печке забились подальше и стихли.
— А я, вашбродие, не скотина, это уж вы зря. Бог скотину сотворил отдельно от человека. Люди мы маленькие, это верно, зато мудрость имеем. Она нам от гор досталась: праотцами добыта, а нами схоронена.
— Ишь ты, царь Соломон отыскался. Ну выкладывай свою мудрость, а не то уже руки чешутся тебя как большевистского агента разоблачить.
— Ну, слушайте, коли охота есть. Давно это было, когда еще Русь на Камень не пришла, но уже заглядывалась на тутошние края. А жил здесь в ту пору народ, умелый в горном деле, молоточками кузнечными день и ночь тюкал, руду долбил, камушки самоцветные на радость себе собирал. Горы они ведь как? Если с ними по-плохому, они нутро свое затворят и ничего в них не сыщешь, ни жилки рудной, ни камушка самого мелкого. Ну а ежели по добру, так и они добром отплатят: пещеры подземные отворят, на жилу богатую наведут, все тайны земли откроют, во как.
Девчонки на печи снова подползли к краю и внимали, разинув рты. Господа офицеры, хоть и ухмылялись, но тоже заслушались деда-сказочника, будто даже забыв о его неясной политической окраске. Один капитан Шергин, поглядывая на часы, спокойно продолжал пить чай с вареной картошкой.
— Вот народ этот и накопил знаний тайных, секретов горных да сокровищ неописуемых. А как Русь на Камень совсем собралась прийти, так они не захотели русскому царю кланяться да в холопы идти. Скрылись под землю вместе с сокровищами, в пещеры, и входы камнями завалили. Так их и прозвали с тех пор — чудью подземной. А из тех пещер они ходы прорыли на многие версты и так до Беловодья добрались. Ну а на Камне, в горах наших, оставили вроде как сторожа на сокровища — девицу, собой пригожую, черноглазую, а силищи такой, что троим мужикам не сладить.
— А что, пытались сладить? — веселее заухмылялись господа офицеры.
— Девица-то заговоренная, вдруг объявится, а вдруг пропадет. Кто ей по сердцу будет, тому она и вешку над жилой поставит, и камушек где надо под ноги бросит. А может и в пещеры к своим дорогу показать — это ежели человек хороший да со смыслом и с удачей. В старые годы иные праотцы наши попадали в те пещеры и там про Беловодье узнали — мол, есть неведомая земля счастья, святое место. Текут там реки белые, как молоко, а царей и бояр вовсе нет, воровства и тяжб, и прочего злонамерения не бывает. Суд и управу делают все вместе кто там живет, а наилучших избирают, чтоб за справедливостью глядели. Всякие там земные плоды в изобилии, и хлеб щедро родится, и эта… ягода-ананас. А золота и сребра, и разных самоцветов там не считают даже.
— Молочные реки, кисельные берега, — молвил Шергин, напившись наконец чаю и перекатывая в зубах спичку. — Где ж такое место на грешной земле?
— Идти туда далёко, вашбродие. Труден путь в Беловодье, погибель легче сыскать. Но ежели душа не ослабнет, тогда дойдешь. Наши праотцы по три года хаживали до святого места, много чудес про него рассказывали. А остаться им там не позволили, рано, говорят, не доспело время. Вот когда доспеет, тогда Беловодье само себя откроет и научит всех по справедливости жить. Но это не прежде будет, как царя и помещиков не станет. Вот и понимайте, вашбродия, при старом-то режиме Беловодье не объявится.
Старик поставил точку в рассказе и опять взялся за латанье сапога.
— Ну, мы тебя, старик, выслушали, — говорят ему господа офицеры, осерчав, — теперь становись-ка к стенке, стрелять тебя будем за то, что ты красная сволочь и большевистскую пропаганду ведешь.
— Оставьте его, — вдруг сказал Шергин и подошел к деду, встал над ним, помолчал, а потом спросил: — Ну а что же чудь подземная?
— А что чудь? — слабым голосом проговорил дед, не поднимая головы. — Чудь молоточками в пещерах тюкает, ключи счастья кует для народа. Царя вот уж нету, вашбродие, — еще тише произнес он.
Шергин вернулся на место, сел.
— Оставьте его, господа, — повторил он. — Не видите разве, этот старик безумен.
«Да и вся Русь безумна, — в мыслях продолжил он, — а мы как раз пытаемся помешать ей ставить саму себя к стенке. Как это ни дико».
— Я предлагаю обсудить другую тему, — негромко заговорил он, остановясь взглядом в одной точке. — Вы знаете, в армии Белого движения вброшен лозунг «за единую и неделимую», имея в виду, конечно, Россию. Но, как вы, вероятно, догадываетесь, заимствован он, с чьей-то нелегкой руки, из арсенала французской революции восемнадцатого века, казнившей сначала коронованных особ, а затем пожравшей собственных детей. Подумайте, господа, нам ли, русским дворянам и офицерам, добрым христианам, воевать под этим знаменем, напитанным кровью царей?.. Почему нас заставляют отказаться от простой и четкой формулы «За веру, царя и отечество», многие века вдохновлявшей русское войско?.. Подумайте, господа, не есть ли это убогое политиканство предательским по отношению к России и ее священным основам?
