Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— А что сказано об этом в книге? Должно быть в ней сказано! — Он имел в виду, конечно, ту книгу, единственную, в которой говорится все обо всем.
Мурат-шейх словно ждал этого вопроса. И у Мамана дрогнуло радостно сердце, когда шейх, оглаживая бороду, причмокивая со вкусом, сказал:
— Послушайте, дети мои, притчу. Она о наших пращурах, написана на их костях. Кости их истлели давно, притча жива… Спрашивает однажды, будучи в наших краях, некто: почему у этого народа головы повернуты на закат, почему глаза желто-рыжие? Другой отвечает: жил этот народ неблизко отсюда, жил с друзьями заветными. Ветер судьбы разлучил их, бросил меж ними пустыню и море. С той старинной поры смотрит этот народ на закат, ожидая увидеть тех друзей. И оттого, что так долго смотрит, глаза стали желто-рыжие… Почему эта притча жива? Потому что мы с вами живы, дети мои. Этот народ — мы, черные шапки, а друзья — русские. Мурат-шейх умолк. Молчали и конные и пешие, словно бы раскусывая смысл притчи: некто спрашивавший и другой отвечавший, стало быть, не из нашей плоти, они небожители, а притча, надо понимать, написана не только на костях пращуров, давно истлевших, а в божественной книге.
Избасар-богатырь выдвинулся на коне вперед и поднял нагайку в знак того, что хочет говорить. К нему все повернулись. Еще ночью минувшей многие думали, глядя на его позор, с которым он так благодушно смирился: что будет, однако, дальше? Он не из тех, кто спускает обидчику…
— Я первый, — сказал Избасар. — Прошлый раз, говорят, первый подписал Оразан-батыр. Дозвольте, я подпишусь, поставлю печать. — И он показал с благостно-наивной улыбкой перстень на безымянном пальце правой руки; на перстне была печать, — бог весть что она означала, но подобной же тамгой он метил свой скот. — Я первый! Где оно, клятвенное письмо?
Мурат-шейх протяжно крякнул, искоса глядя на Мамана, словно ожидая его последнего слова.
Тогда Маман сошел с коня, шагнул почтительно к шейху и низко ему поклонился. Следом за Маманом и другие, строго по старшинству, стали подходить и кланяться шейху. Этот обряд означал, что дело завершено общим согласием.
Бии и есаулы с важностью направились к юрте Мурат-шейха. Впереди, потирая сухие ручки, спешил ахун Ешнияз — готовить перо и бумагу.
Глядя на биев, Мурат-шейх с изумлением думал о том, как просто Маман расшевелил этих байбаков. Единственной угрозой, казалось бы, вовсе не исполнимой — обойтись без них…
* * *Два дня кряду трудились бии. Неуемно спорили, цеплялись за свои мнения, как за кошельки. Призвали попа-расстригу, которого отметил Митрий-туре, но сей муж налегал больше на жратву и кумыс. Примирил всех ахун Ешнияз, написавший все по-своему. Это никому не было обидно. Маман держался опять в тени.
Готово клятвенное письмо! Чей почин? Ябинцев… Пулат-есаул повез бумагу — показать Гаип-хану, а Му рат-шейх разослал учеников по аулам — растолковывать, что написано в письме, и особо — ту притчу, которая всем полюбилась. Теперь очередь за кунградцами…
Маман был невесел. Его поздравляли, благодарили, а он искал уединения. Стал грубоват, вспыльчив, как при неудаче. Мало ел, мало спал, как старик. И думалось ему совсем не о том, о чем следовало.
Шейх прогнал его на охоту — встряхнуться душой. Маман поехал, но не добыл ни зайца, ни фазана. Рука не поднималась — стрелять. Сердце отворачивалось от этого занятия. А он отворачивался от самого себя.
В сердце были одни покойники. Оразан-батыр… Убитый Аллаяр… Живые уходили из сердца Мамана. Уходил без оглядки Аманлык. Уходила девушка, похожая на тюльпан, милая, ненаглядная, да не суженая. Держались они за руки, Аманлык и Акбидай, уходя из его сердца. А оно не умело их остановить.
Седлая коня на охоту, Маман заметил на конюшне шейха вороного гунана. Оказывается, привела его маленькая Алмагуль. Сам Аманлык не показался. Так, может, и дом, им подаренный, они уже покинули? Нет, Аманлык лежал хворый. Хотелось броситься к нему тотчас. Но Маман не пошел и не послал его проведать.
Думал уехать в аул Айгара-бия. Хотелось увидеть Акбидай хотя бы на прощанье. Да, на прощанье… И он поехал, отстав от охотников. Вернулся с половины пути, измученный желаньем, помешанный от горя. Не мог он увидеть ее без Аманлыка! И этого не мог.
Погнал коня домой… Будет прятаться. От себя не убежишь.
До самого аула ему мерещилось, что за ним вдогонку скачет красная девушка и машет ему красным платком. Но теперь он не хотел, чтобы она его догнала.
В кустарнике, близ аула, сквозь зеленое марево молодой листвы, Маман разглядел Коротышку Бектемира. Лежал дурачок пластом и таращился через плечо, как застигнутый охотником заяц, а когда Маман приблизился, пополз от него, паша носом землю. Стащил что-нибудь, что ли? Не узнал с перепугу, кто едет?
— Вижу тебя, вижу, вставай! — окликнул Маман. — Где твоя торба? Чего ты дрожишь? Поди сюда.
Коротышка Бектемир пискнул, как мышь, и заслонился рукой от Мамана.
— А ты не убьешь?
Маман медленно поехал дальше.
Дома он взял отцовский меч в простых черных ножнах и пошел к Аманлыку. Поднял наружную циновку, толкнул скрипучую двустворчатую дверь, переступил высокий порог.
Аманлык лежал, укрытый старым стеганым одеялом; оно было из выцветшей бязи, из дыр торчали клочья серой ваты, похожие на комья грязного снега. Изголовье деревянное, вместо подушки положена ушанка. В доме не топлено, а лицо у Аманлыка лихорадочно воспалено, у него жар.
Маман поздоровался. Аманлык не ответил. Ты ел сегодня? — спросил Маман.
— Сыты мы твоей милостью по гроб жизни, — хрипло проговорил Аманлык и закашлялся.
В дверях показалась маленькая Алмагуль с охапкой хвороста. Маман подозвал ее.
— Пойди к Сейдулле. Он тебе даст сухих ягод, научит, что с ними делать. Скажешь ему, чтоб сварил суп из той дичины, которая с сегодняшней охоты. Принесешь, накормишь, сама поешь. Иди.
— Не ходи, не хочу я, не ходи! — вскрикнул Аманлык, кашляя.
Но маленькая Алмагуль не послушалась брата, а послушалась Мамана, кинула у дверей хворост и убежала.
Маман положил меч батыра около Аманлыка. Сел и заскрипел зубами, как это делал иногда отец.
— Вот… бери… Он велел. Не мне, а тебе… свой меч… Это ты можешь понять?
— А ты? А ты? — вскрикнул Аманлык.
— Даст бог, и я пойму.
Ты не человек! Нету в тебе ничего человечьего. Всех перебьешь ради славы…
— А чьей славы? Подумай.
— Нам думать — слезами умываться.
Маман нащупал сквозь одеяло руку Аманлыка:
— Не покидай меня, брат… Я уже слишком много потерял. И еще потеряю, знаю, что потеряю…
Аманлык вырвал руку. Глаза его закатились под лоб.
— Иди обнимись с Аллаяром!
Маман встал и пошел к двери. От двери сказал:
— Выздоравливай… Коня твоего я не возьму. Придешь, как встанешь. У нас много дел.
Затем Маман пошел к Мурат-шейху. Шейх в уединении читал Коран, развернув его на коленях, коротко, часто кланяясь и время от времени заунывно напевая с закрытым ртом то, что читал, и казалось, что невидимая оса то прилетает, то улетает, жужжа над ухом. Увидев Мамана, Мурат-шейх всплеснул руками:
— Что с тобой? На тебе лица нет. Где же твоя молодость?
— Слег бедняга Аманлык…
— И ты у него просил прощенья?
— Нет.
— А он у тебя?
— Нет.
— Ну, и то хорошо, что вернул коня, — сказал Мурат-шейх, ущипнув свою бороду. — Сообразил, где его место.
Но Маман с силой ударил себя кулаком в грудь. Мурат-шейх закрыл книгу, чувствуя неладное.
Что ты еще надумал? Что еще хочешь попортить?
— Ничего особенного… Свою жизнь, — ответил Маман.
— Ага, и, конечно, с моей помощью?
Маман встал на колени и поцеловал руку шейха.
— Не откажите… Без вас нельзя. Обещайте мне, заклинаю вас, обещайте! Это благое дело.
— Бла-гое? Говори. Маман насупился.
— Я сколько раз привозил вам приветы, поклоны от Айгара-бия. Нравится мне его аул. Что за люди! У нас таких нет. Мне его аул ближе нашего с вами.
— Хорошо говоришь, сын мой, — отозвался Мурат-шейх. — Что верно, то верно. Из-за таких казахов, как Айгара-бий, можно полюбить даже Абулхаир-хана.
— С такими казахами сам бог велел породниться, — сказал Маман.
Ты думаешь? Есть у тебя… на примете?
— Есть… одна девушка… дочь Айгара-бия… Я ее буду любить до смерти.
Вздох облегченья вырвался из груди Мурат-шейха.
— За чем же дело стало? Сын мой, родной ты мой!
— Дело за вами. Больше никто не сумеет…
— Сосватать, что ли? Кто же не сумеет?.. Со всей моей радостью! Может, женатый, ты у нас остепенишься… Девушка славная.
— Шейх-отец, надо отдать ее за Аманлыка. Ему сватайте.
Лицо Мурат-шейха перекосилось, как будто он глотнул настой полыни.
