Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
16
Рассвело, когда Маман пришел в себя. Со стороны аула доносился напевный голос ахуна Ешнияза, — он призывал к первой молитве. Но в домах и дворах было тихо, привычного радостного утреннего возбужденья не заметно. И даже скот, идя на выгон, мычал и блеял уныло, как бывает, когда у людей голод или мор.
Поблизости от Мамана сидел на травяной кочке Сейдулла. Маман поздоровался с ним.
— Что, сынок, туманы рассеялись? Не съехал ты с глузду, однако? — спросил Сейдулла.
Маман огляделся:
— Где Избасар и джигиты?
— Где им быть? Привязаны к арбе посреди аула. Дети, жены, бедняги, небось цельную ночь просидели у их ног. Сидят и сейчас… Всё чин чином, как ты велел.
Маман кивнул:
— Подите, отец, велите их отвязать. Скажите им спасибо, что стерпели. Скажите: прошу у них прощенья.
— А ты сам? — спросил Сейдулла. — Сам не скажешь? Оно краше.
Маман ответил странно:
— Я не один…
Потом он поднял с земли тело Убитого Аллаяра. И понес его мимо старого дуба.
На минуту он задержался на том месте, на лугу, где всего две недели назад лежало поверженное тело Оразан-батыра. Вот здесь была красная лужа. Она не выцвела и вовек не выцветет. Маман постоял, глядя на нее, и пошел дальше, в аул. Легка была его ноша и красива.
Неправда, что страшны эти застывшие вывернутые руки и ноги, безликое лицо. Высоко подняв голову, Маман пронес Убитого Аллаяра через весь аул, из конца в конец. Он шел с ним к холму, на котором светился в утренних лучах солнца мазар Оразан-батыра.
Аул был пуст и нем, когда Маман в него вошел: ни человечьего голоса, ни собачьего бреха, ни птичьего посвиста. Вымер аул. Но он был полон людей, как в дни больших годовых молений, когда Маман из него вышел. Сперва выглянули и потянулись следом мальчишки, тараща глаза, разевая рты, потом вышли старики, стирая ладонями со своих морщин тощую одинокую слезу, потом джигиты, опустив руки, затая дыхание. Пообок тащились псы, поджав хвосты, пугливо подвывая.
Женщины остались у порогов своих домов; девочки цеплялись за их подолы. Женщины побежали бы бегом, распрастывая волосы, ломая руки. Им нельзя. Им плакать отдельно от мужчин.
Правду сказать, не все потеряли голову. Не было среди шедших за Маманом самых старших, биев, ибо им не к лицу этакие порывы. И то ли велел Гаип-хан, когда давал Маману волю?.. Не было и Мурат-шейха, а также ахуна Ешнияза. Вера самовластна, вера любит канон. Воля у верующего одна — спрашиваться у бога и у духовного отца. Маман не спрашивался, и то, что он делал, было ни на что не похоже, а значит, на грани греха.
Шло за Маманом простонародье, беднота, падкая на зрелища, не оглядываясь на то, что хозяева остались дома. И уже это было неприлично и греховно. Если припомнить, бывало подобное и прежде. Не впервой увлекал Маман людей из-под хозяйской руки. Садился на коня — народ за него орал… А как смутился народ при побиении камнями?.. Теперь Маман шел, казалось, из самой бездны и опять волок за собой самые низы.
Дойдя до мазара, Маман положил свою ношу под глинобитной, беленной известью стенкой и сел рядом, повесив голову между колен. Он словно не видел, сколько народу стояло вокруг, терпеливо ожидая, пока он отдышится. Лишь однажды он вскинул голову и прижал руку к груди, как бы вспомнив что-то и заверяя в чем-то. И у всех разом посветлели лица, потому что слегка посветлело лицо у него. Он увидел Сейдуллу, а с ним Избасар-богатыря и семерых джигитов, наскоро одетых, обутых. Избасар держал в руках чистую холстину, а Сейдулла — Коран.
Потом Маман пал на колени и стал разгребать землю руками. Но подошли Сейдулла и Избасар, неторопливо подняли его и под руки отвели в сторонку. На то место, где он начал копать руками, встали джигиты с лопатами, мотыгами. Вырыли яму, а в ней глубокую нишу. Завернули покойника в холстинный саван, положили в нишу. И погребли Убитого Аллаяра. Сейдулла вложил в руки Мамана божественную книгу.
Она была раскрыта. Маман смотрел в нее, беззвучно шевеля губами. И людям казалось, что он ее читает. Маман не различал ни одной строки и не прочел ни одного стиха. Но люди не расходились и всё смотрели и смотрели, как он читает божественную книгу…
Много позднее, когда за версту от холма уже не было ни души, к мазару, крадучись, с разных сторон подошли сироты. Осмотрелись, по-птичьи крутя головами, и уселись у свежей могилы.
* * *Не поспел Мурат-шейх простить Маману его дерзкое самовольство, как пришлось шейху одобрить новое, пожалуй еще более дерзкое.
— Хочешь отдохнуть? — спросил Мурат-шейх, когда Маман напился чаю и поел.
— Я ваш ученик, шейх-отец. Вы учили всегда: хлеб пеки, пока жарко в печи.
Тогда готовься. Велю созвать биев. Будешь с ними говорить.
— Велите собрать аул, — возразил Маман. — Всех достигших совершеннолетия… У той арбы, к которой был привязан Избасар-богатырь.
— Зачем?
— Буду говорить с народом.
— Что за страсть, что за интерес, — воскликнул шейх, — баламутить простой люд, мараться об черную кость!
Так учил отец.
Мурат-шейх раздраженно и растерянно развел руками:
— В который раз дивлюсь твоему уму. Но разве отец не учил тебя, что есть дела, в которых к месту и хитрость и лукавство?
— А сам он умел хитрить, лукавить? — спросил Маман.
— Погубит тебя твоя прямота!
— Нож хорош кривой, меч хорош прямой, — сказал Маман.
И вот какая оказия… Мурат-шейх был вконец раздосадован, больно задет, но сделал так, как хотел Маман. В обеденный час, то бишь в полдень, по зову шейха собрались все взрослые мужья рода. Было много конных, ибо хозяева пешком не ходят и на сборах сидят, но — куда больше пеших, которым должно стоять, когда сидят хозяева. Надо всеми возвышалась круглолицая голова Избасара-богатыря.
Маман говорил о русских. Он говорил, что черные шапки — лес дремучий, былинный, на великом рубеже. Но еще один такой пал, как в годину белых пяток, и не увидишь тени от живой листвы, засыплют пески обгорелые пни, останется только дивная сказка о том, какой был здесь некогда лес. Спасение одно и надежда одна: русский караул, богатырская застава. При русских не страшен никто — ни павший с гор поднебесных джун-гарский стервятник, ни Абулхаир-хан, ни Аю-хан, водитель калмыков, вековечных гонителей. При русских — мир. Когда нет мира, не любят женщин, их насилуют, а без любви не рождаются дети, которым отдашь последний кусок хлеба.
— Братья, отцы… я не в поученье вам… я на ваш суд… — сказал Маман. — Дело ли я говорю?
В прежнее время, еще вчера, кто из пеших решился бы открыть рот до того, как обмолвился его хозяин? У старшего — голос, у младшего — эхо. Вии — и те дождались, пока заговорит Мурат-шейх. Но сегодня ответил Маману не шейх, а его аткосшы.
— Дело, сынок, дело, — сказал Сейдулла. И при этом бии поморщились, а их холопы улыбались.
Никого никогда так не слушали в ауле рода ябы, ни шейха, которого любили, ни хана, коего страшились, Маман увлекся, как в доме Айгара-бия, рассказывая — и про того купца с потешной пушкой, который вместе с Оразан-батыром отвел от Сырдарьи войну, и про тайного советника, которого хвалил царь Петр, и про Мит-рия-туре. А простолюдье Мамана расспрашивало. Чернота, голота с ним разговаривала.
У многих, понятное дело, бегали глаза, многим было не столь лестно и занимательно, сколь боязно и беспокойно. Но задавали тон другие.
— Не обманут русские? Им какая выгода? — допытывался Сейдулла.
— А какая нужда им обманывать? Им нас слизнуть — как медведю муравья… А выгоду — бог даст, отец, как не будет войны. Мы — дорога большая, в Индию!
— Почем ты знаешь?
— Знаю от них.
Сейдулла с сомненьем прищурился:
— Скажи слово по-русски, для примера… Маман сказал:
— Сарь Петыр крепко любит купес, не любит дурак.
— Что это значит?
Маман обнял Сейдуллу, смеясь:
— Это значит: привет вам, почтеннейший.
Что же ты скажешь русской царице, когда поедешь послом?
— Скажу, как сказал ее наместнику: хотим держаться за твой подол, раз ты дочь царя Петра.
— А она дочь? Не было у него сына? Беда какая… — проговорил Сейдулла простецки-жалостливо, словно о своем одноаульце.
Бии не удержались от смеха, но смех был как будто бы не злой.
Маман с горячим ожиданьем смотрел на Мурат-шейха. Неужели ему не по душе эта теплота, семейная, братская? Сейдулла угадал желание Мамана. И задал наконец вопрос самый главный:
— А что сказано об этом в книге? Должно быть в ней сказано! — Он имел в виду, конечно, ту книгу, единственную, в которой говорится все обо всем.
Мурат-шейх словно ждал этого вопроса. И у Мамана дрогнуло радостно сердце, когда шейх, оглаживая бороду, причмокивая со вкусом, сказал:
— Послушайте, дети мои, притчу. Она о наших пращурах, написана на их костях. Кости их истлели давно, притча жива… Спрашивает однажды, будучи в наших краях, некто: почему у этого народа головы повернуты на закат, почему глаза желто-рыжие? Другой отвечает: жил этот народ неблизко отсюда, жил с друзьями заветными. Ветер судьбы разлучил их, бросил меж ними пустыню и море. С той старинной поры смотрит этот народ на закат, ожидая увидеть тех друзей. И оттого, что так долго смотрит, глаза стали желто-рыжие… Почему эта притча жива? Потому что мы с вами живы, дети мои. Этот народ — мы, черные шапки, а друзья — русские. Мурат-шейх умолк. Молчали и конные и пешие, словно бы раскусывая смысл притчи: некто спрашивавший и другой отвечавший, стало быть, не из нашей плоти, они небожители, а притча, надо понимать, написана не только на костях пращуров, давно истлевших, а в божественной книге.
