Петр Краснов - Единая-неделимая
«Экая подлая женщина! Вот мстительное существо! Я из-за нее разбиться мог, как разбился этот несчастный Савелов. Придется порвать с ней. А удобно было… По субботам… «Голубка моя, умчимся в края»… Мягкая, чистенькая… А злая… злая и ревнивая…»
На повороте манежа, где играла музыка, перед ним вытянулся красавец штаб-трубач.
— Здравствуйте, Ершов!
— Здравия желаю, ваше благородие. Имею честь поздравить с призом! Наша лошадка взяла!
— Наша? — спросил Морозов, не сразу поняв, о чем говорит Ершов.
— Так точно. С наших мест. Я на заводе был, как она родилась.
И оба покраснели. Вспомнили то жгучее и стыдное, что было в ночь рождения Русалки. Первый справился Морозов.
— Скоро и вы состязаться будете, Ершов?
— Испытание уже было вчерашний день.
— И что же?
— Солистом играть буду, ваше благородие.
— Поздравляю… Боитесь?
— Ничего. Справлюсь. Густав Эдмундович очень одобряли игру.
— Ну, давай Бог!
— Покорно благодарю.
Когда Морозов отходил, у него было чувство, что все то, что было на заводе, теперь прощено через Русалку, через приз, им взятый через гордость Ершова полком и мундиром. «Понимает же Ершов, какой я молодчик!.. Да кто Богу не грешен?!»
— Хороший офицер поручик Морозов? — спросил баритонист офицерской школы, подходя к Ершову.
— Все они хорошие, — с внезапной злобой сказал Ершов. — Только до баб дюже охочи.
Он повернулся спиною к баритонисту и пошел по манежу к воротам. Баритонист посмотрел с удивлением на Ершова и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Ну, и солдат гвардейский! Задается шибко! И злой же у них штаб-трубач. До баб охочи! А кто до них не охоч? Бабы на то и сделаны. И что бы бабы стали делать, кабы такие молодчики за ними не охотились?
Он засмеялся и стал продувать баритон. Плавные, страстные звуки неслись по манежу, дробились и звали в страну вечного солнца, когда Морозов увидал наверху, на трибуне, на третьей скамейке, поручика князя Абхази и с ним двух сестер Сеян. Он направился к ним, но на пути его задержал красивый флигель-адъютант, полковник Саблин. Он поздравил его с призом и хвалил его лошадь и езду. Надо было зайти в ложу и поцеловать руку петербургской красавице, Вере Константиновне Саблиной. Сын Саблина, молоденький Коля, краснея, как девочка, вытягивался перед Морозовым и млел, пожимая руку «знаменитости» манежа. Хорошенькая девочка, Таня Саблина, смущенно улыбаясь, смотрела на Морозова и молчала. Морозов, казалось, чувствовал, как билось ее маленькое, юное сердце. Она хотела и не решалась ему что-то сказать. Наконец, когда он посмотрел на нее, она вдруг вспыхнула и смело, чуть картавя, как картавила ее мать, сказала:
— Какая пг'елестная ваша Г'усалка!
Морозову так хорошо дышалось среди чистой и дружной семьи Саблиных.
В соседней ложе сидел старик-штатский в распахнутой дорогой шубе, с ним дама, очень красивая, с седыми волосами, не старящими, но молодящими ее свежее лицо, а впереди них студент при шпаге в вицмундире с кованым воротником и девушка. Студент обратился к Саблину.
— Александр Николаевич!.. Саблин повернулся к нему.
Коля, смущенный, с лицом, матовый, как спелый персик, и с красивыми материнскими глазами, говорил Морозову:
— Ваша Русалка, господин поручик, совсем чистокровная?
— Нет, Коля, в ней, строго говоря, тридцать одна тридцать вторая.
— Ну вот, господин поручик, я и спорил с Дерфельденом. Я говорил, на казенных заводах, кроме Яновского и Деркульского, нет совсем чистокровных лошадей. Ей шесть лет, господин поручик?
— Да, шесть.
— Вы ее сами выезживали?
— Сам.
— Как она чудно выезжена, господин поручик!
— Морозов, — обернулся Саблин. — Вы не знакомы с Тверскими? Позвольте вас представить.
Морозову пришлось войти в ложу.
— Сергей Николаевич Морозов, — представил его Саблин. — Варвара Семеновна, вашему радушию и русскому сердцу поручаю этого человека. Он кругом русский и скачет на Русских лошадях. А вы, Сергей Николаевич, неужели никогда не слыхали кашей очаровательной Надежды Алексеевны? Я не знаю, кто может сравниться с нею? Долина?.. Алиса Барби?.. Бакмансон?.. Бакмансон давно не поет. Алиса Барби — такая редкая гостья в нашей северной столице.
— Полноте, Александр Николаевич. Мое пение такое скромное. Что удивительного, что Сергей Николаевич никогда меня не слыхал.
Перед глазами Морозова вдруг встала круглая будка с афишами на углу Литейного, где Бурашка показал себя таким хулиганом. И крупными буквами на Ней два чуждых друг другу объявления: «Concours hippique» и «Концерт Надежды Алексеевны Тверской».
XVII
Девушка гибким движением поднялась со стула навстречу Саблину с Морозовым.
Низкая бархатная шляпка-берет была надета набок. Просторное в плечах и груди и стянутое к ногам пальто темного бархата, отороченное дорогим серым мехом, — скрывало ее стан. Она была такого же высокого роста, как Морозов, тонкая и вместе изящная, с той нежной пропорцией тела, какою отличаются русские девушки. Пальто, раскрытое наверху, показывало шею с дорогим темным ожерельем. Большие светло-карие глаза смотрели прямо. В них, сквозь лучившийся молодой блеск, показывавший здоровье, сквозила какая-то печаль, точно смутная тревожная забота владела ею.
Лицо девушки — тонкая прелесть фарфора и нежная красота волнуемой кровью кожи — было породисто и красиво.
Морозов впился в нее глазами.
— Вот видите, Надежда Алексеевна, опять я прав, — сказал Саблин. — Ваша прабабушка была-таки русалкою. Как на кого посмотрите, так и заколдуете.
— Полноте, милый Александр Николаевич, — сказала девушка.
Она говорила тихо, но каждая буква красивого русского языка звучала у нее полно и четко, и музыкой казалась пустая фраза.
«Как она должна петь!» — подумал Морозов.
— Вы простите меня, Сергей Николаевич, что я так бесцеремонно просила нашего соседа по имению и старинного друга познакомить вас с нами. Я страстная лошадница и влюбилась в вашу лошадь.
— Вы знаете, Морозов, — сказал Саблин, — Надежда Алексеевна чудно ездит. А ее Львица… Обидно, Надежда Алексеевна, что вы не пустите ее на скачки. Подумайте, Морозов, — Лазаревского завода чистокровная лошадь, три года всегда имевшая первое или второе место в Москве, стоит у Надежды Алексеевны, ради ее прихоти, для прогулок по Опольским лесам.
— Мне ее жаль.
— Почему жаль? Такой лошади скакать — это все равно, что вам на концерте петь.
— А вы думаете, я не страдаю на концертах?
— Незаметно. А если и волнуетесь, самое волнение вам должно быть приятно.
— Надя так волнуется, — сказал студент, — что ничего в этот день не ест и уж задолго до концерта сама не своя.
— Я этого и не скрываю. И я видела, как волновалась ваша лошадь. А тут эта ужасная афиша.
— Вы знаете, как ее определил мой вестовой? Междометие!
— Верно, — сказал студент, — метнулась между лошадью и препятствием, вот и междометие.
— Но ты не объяснила, Надя, — сказала ее мать, — зачем ты побеспокоила Сергея Николаевича. Моя дочь, Сергей Николаевич, очень хотела поближе посмотреть вашу лошадь.
— Вы позволите? — сказала Тверская. — У вас нет таких примет, чтобы женская рука не трогала лошади. Может быть, после скачки можно? Меня поразило сходство вашей лошади с моею. Можно сказать — две сестры. Только моя Львица меньше и чуть шире. И так же без отметин. А по кровям они не могут быть родными. От кого ваша Русалка?
— От Рубина и Корделии.
— А Рубин?
— Рубин сын Рогдая, правнук Регента, сына Дир-Боя…
— Нет ничего общего. И родились: одна в Варшавской губернии, другая в харьковских степях.
— Все равно, Надежда Алексеевна, — сказал Саблин, — в одной России.
— Хотите, — сказал Морозов, — пройдемте в паддок? Я надеюсь, Русалку еще не увели.
— Сергей Николаевич, вы не знаете, что с тем офицером, который так ужасно упал? — спросил отец Тверской.
— Сотрясение мозга и сломана рука.
— Но жив будет? — спросила мать Тверской. Морозов знал, что ничего нет серьезного, но, рисуясь перед девушкой, посмотрел на нее и сказал:
— Будем надеяться.
— Я хотела бы так умереть. Последнее ощущение — сидишь на лошади. И дальше ничего. Небытие. Потом новая жизнь.
— Вы говорите так, точно вы это испытали, — сказал Саблин.
Тверская твердо посмотрела ему в глаза и тихо, уверенно сказала:
— Я знаю… Это так и будет! — Она вздохнула, улыбнулась и сказала: — Ну, идемте. Представьте меня вашей чудной красавице. Боби, пойдем с нами?
— Идем, Надя.
Они вышли из ложи. Впереди Морозов с Тверской, за ними студент, брат Надежды Алексеевны.
Начиналась следующая скачка на охотничий приз, и рабочие заканчивали установку препятствий. Публика расходилась по местам, в проходах между ложами и трибунами пустело.
