Петр Краснов - Единая-неделимая
Морозов ехал строевою рысью, трясясь в такт музыки, и его мягкие удары в седло усиливали ритмичность движения Русалки.
— Боже мой! Какая красавица! — услышал Морозов чей-то женский голос из ложи, но он не поспел посмотреть, кто сказал.
— Браво, Сергей Николаич! — сказала их полковая дама, жена полковника Работникова.
— Славно, Русалка! — сказал Перфильев, стоявший у ворот подле Царской ложи.
— Ша-а-гом!.. — скомандовал князь Багратуни. Всадники похлопали лошадей по шее и прошли шагом полкруга.
Хёнтер впереди Русалки врал, шел не с той ноги. Зорянко, ехавший без мундштука на охотничьей уздечке с широкими удилами и с мартингалом (Мартингал — часть конской упряжи, ремень, идущий от удил к нагруднику для удержания головы лошади в нужном положении), пилил ему рот поводьями, и он то наскакивал на вороного жеребца, то отставал, мешая идти Русалке.
Она презирала хёнтера…
— В сущности можно кончить, ваше превосходительство, — сказал Звездинцев, — вопрос о премиях решен еще вчера. Как идут, так и получать.
Но Лимейль и Багратуни заспорили.
— Их надо поставить в обратном порядке, — сказал Лимейль. — Русалку первой, вороного вторым и зорянковского Пика — третьим.
— Вы хотите выводного хёнтера поставить ниже русских лошадей, — возмутился Звездинцев. — Ввод хороших лошадей в Россию надо поощрять.
— Но она хуже этих двух, — сказал князь. — И притом еще более надо поощрять выращивание русских лошадей.
— У Зорянки не военная лошадь. У нее трудный рот, — сказал Лимейль.
— Мы премируем не только военных лошадей. Тут едут джентльмены и дамы, — сказал Звездинцев, указывая на длинную вереницу всадников, где между офицерскими мундирами мелькали красные фраки и черные амазонки.
— Но охотничью, Александр Павлович, охотничью… А эта и на охоте завезет, куда хочет, и удовольствия не доставит.
— Князь, ты как? — взял Лимейль за рукав Багратуни.
— Я твоего мнения. Как генерал Древениц…
— Я тоже, хёнтеру не давай, — сказал Древениц и уронил из глаза монокль.
Генерал Лимейль вделал знак на вышку. Там зазвонили в колокол…
Всадники уехали из манежа. Премированных лошадей вызвали на арену. У ним под ушами, к оголовьям были привязаны банты из шелковых лент.
Трубачи играли туш, и Русалка с белым бантом, прядая ушами, за ней вороной конногвардейский жеребец с голубым и сзади всех хёнтер Зорянки с алым бантом прошли по манежу галопом. И снова зазвонил колокол, и из боковых ворот выбежала артель рабочих в красных рубахах.
Несли барьеры и стали быстро устанавливать препятствия вдоль стенок и посредине манежа.
Публика зашевелилась. Трубачи заиграли модное попурри из итальянских песен, и толпа стала подвигаться сзади лож, рассматривая модные новинки, ища знакомых и любуясь красивыми женщинами петербургского света и полусвета, как только что любовалась красивыми лошадьми.
XIII
Скачка была через четырнадцать повышенных препятствий. Самое низкое было в полтора аршина, самое высокое и трудное, кирпичная стенка, было вышиною в два аршина шесть вершков. Это был приз Августейшего Председателя Общества, самый крупный приз сезона, и на скачку записались самые смелые ездоки на лучших скакунах. Старушка белая Сигаль под ездоком, художником Кузнецовым, когда-то непобедимая в манеже, цвет конюшен Зорянко и Экса, караковый Камуфлет александрийского гусара Петренко, Петров с Кармен, — все знаменитые лошади. Всего скакало пятнадцать человек. Кто надеялся на силу лошади, кто на свое искусство, кто на смелость, кто просто на фукса (Фукс (от нем. Fuchs — лиса) — игорный термин; в бильярде — случайный удачный удар по шару, в картах — случайно пришедшая хорошая карта. Надеяться на фукса — надеяться на удачу). Все знали, что чисто не пройдет никто. Рассчитывали на падения. В проходе, где только что стояли барьеры, поставили носилки. Доктор и фельдшера Уральской сотни. Лейб-Гвардии Сводно-Казачьего полка были наготове. Зрители снова занимали места. В манеже наступила та напряженная тишина, что бывает при зрелищах, где есть опасность для жизни.
Спящие где-то в каждом кровожадные чувства и любопытство к страданиям и смерти вдруг поднимались с первобытного дна души, где не совсем еще уснули инстинкты пещерного человека-зверя. Трубачи перестали играть. Близкие и знакомые скачущих примолкали, вздыхали и рассеянно, невпопад отвечали на вопросы.
Морозов скакал тринадцатым. Он не боялся несчастливого номера. Он его выбрал сам, заметив, как молоденький корнет Савелов побледнел и смутился, когда ему вышел этот номер. Морозов поменялся с ним местом.
Сначала Морозов стоял в проходе у ворот, где находился гусар Ефимовский, красивый блондин со светлыни, распушенными, a la chatte effrayee (Как у испуганной кошки) усами, выпускавший по звонку скакунов в манеж.
Морозов смотрел на арену, где подле каждого препятствия стояли навытяжку казаки-уральцы в малиновых бескозырках. Они однообразно, как манекены, поворачивались кругом, чтобы всегда быть лицом к скачущему.
Иногда падали рейки или с грохотом валилось препятствие. Морозов старался быть равнодушным и спокойным. Он хотел себя уверить, что он равнодушен и спокоен, но кровь бурлила в нем. То она застывала где-то внутри, и тогда звенело в ушах, равнодушное оцепенение надвигалось на тело, и хотелось, чтобы никогда не наступила минута его выезда, то вдруг кровь приливала к коже, тяжело ударяя в виски и в руки.
Тогда хотелось двигаться, и Морозов хватался пальцами за доски ворот. Подле стояли вестовые. Они смотрели на прыжки и обменивались ленивыми замечаниями.
Первые пять лошадей прошли без шансов на приз. Нервная и злая Инна ротмистра Ухина так разволновалась, что подхватила седока и, крутя хвостом, пронеслась по манежу, ломая и сокрушая все препятствия. Публика сначала ахала, потом смеялась.
Мощный семивершковый гигант Сэк, выводной ирландский хёнтер, «крэк» (Лучшая лошадь) конюшни Зорянки, вышел уверенным галопом. Перед его громадой казались маленькими препятствия. Зорянко манерно, по новой «итальянской» системе сидя на лошади на укороченных стременах и наклоняясь вперед, отделил локти и издавал перед каждым прыжком поощрительное, хриплое — «э-эп!».
Он шел, прыгая чисто и красиво. Ни одна рейка не шевельнулась под блестящими подковами могучего Сэка.
Вся публика, затаив дыхание, следила за прыжками Зорянко, и в манеже стояла напряженная тишина. Ее нарушал только мерный топот лошади да резкие вскрики — «э-эп».
Морозов дольше не мог смотреть. Он стал спиною к арене. Вдруг сдержанное тысячеголосое, невольное «а-ах!» заставило его быстро обернуться. На тринадцатом, предпоследнем препятствии, высоком хворостяном прямом заборе, Сэк сбил передними ногами рейку, и она так тихо бесшумно упала, что, казалось, упала от дуновения ветра… Зорянко оглянулся. Его лицо исказилось, и он сердито перевел поводьями, наказывая лупоглазого прекрасного Сэка.
Следующие опять проходили со многими ошибками. Падали барьеры. Из бревенчатой пирамиды вылетали целые бревна, кирпичи сыпались из стенки. Хорошо прошла Ириклия казака Брехова, но она сбила шесть реек.
Ванда ротмистра Экса, как это и предсказал Петров, несмотря на все ухищрения всадника, ложившегося на шею на каждом прыжке и безобразно изгибавшего поясницу, аккуратно посбивала все рейки, не зацепив по-настоящему ни одного препятствия.
Молодой корнет Савелов, боявшийся тринадцатого номера, выехал одиннадцатым. Он долго крестился перед выездом, в проходе, и лицо его было бледно. Его старая, слабоногая Офелия два раза закинулась, и ему уже готовились зазвонить, чтобы он съезжал, когда он заставил ее перелезть через забор и пошел на косые перекладины на короткой стенке манежа. Лошадь разогрелась и стала хорошо прыгать, но молодой офицер сидел уже неуверенно. Он благополучно прошел семь препятствий, сбивая кое-где рейки, и направлялся на девятое — кирпичную стенку.
Он боялся ее больше всего.
— Только бы кирпичную стенку одолеть! — говорил он перед выездом. — Остальные мне ничего.
Офелия закинулась. Савелов едва не вылетел из седла, но не растерялся, быстро повернул назад и, нахлестывая лошадь хлыстом, бросился снова на стенку.
Бум-м… сильно по пустым ящикам ударилась не то ногами, не то грудью лошадь, звонко, сшибаясь друг с другом, полетели кирпичи, и «а-ах!» — вздрогнул в истерическом крике весь манеж, — лошадь и всадник в пестром клубке покатились на землю. Караковая Офелия сейчас же вскочила и растерянно стояла. Поводья висели вниз к земле, бок был вымазан песком. Всадник лежал неподвижно, уткнувшись лицом в землю и подогнув ноги.
— Убился! — звонко крикнула какая-то дама на трибуне. Где-то в углу раздался истерический хохот.
