Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
— Ничего. За золото он всё сделает и будет молчать, а не смолчит, так и подвесить можно, — сурово сказал князь, которому и самому противно было путать во всё чужих людей. — Так вот так пока и порешим.
Он подумал было дать Нениле что, но тут же почувствовал, что этого нельзя.
— Ну, прощай, баушка, — мягко сказал он.
— Прощай, княже. Ну только смотри ничего без её согласу не делай. Успокой меня, старуху глупую.
— Не бойся!.. — дрогнул он голосом.
И он исчез среди пахучих зарослей черёмухи.
Он чувствовал, что какое-то решение судьбы близко. Да, взять её хоть бы против воли, умчать в далёкие края, а там, под поцелуями, отойдёт душа её. И вдруг в узкой улочке его остановил хриплый, пьяный голос:
Эх, уж я улицею,Серой улицею,Через чёрную грязьПерепелицею…
Митька сделал было молодецкую выходку, чтобы показать удаль свою, но его вдруг шатнуло, и он бессильно прилип к забору. Нахмурившись, князь решительно подошёл к нему. Тот сразу узнал его и подтянулся.
— Княже, благодетель ты наш… — забормотал он.
— Слушай, — сурово проговорил князь. — Ты мне ещё понадобишься. За службу я отплатить сумею. Но если ты, собака, хоть словом одним кому обмолвишься, так и знай: будешь собою раков москворецких кормить. Понял?..
— Благодетель, кормилец, да нешто я…
— Ты понял?
— Понял, благодетель, понял. Да я за тебя в огонь и в воду, а не то што…
Но князь, не слушая, уже ушёл. И Митька подмигнул себе:
— Не робей, Митрий Иваныч: теперь будет тебе жизнь боярская! На радостях можно и ещё хлебнуть винчишка на сон грядущий!..
И он неверными шагами направился в ближайший кабак.
Как только татары из Москвы ушли, так сейчас же снова повсюду открылись кабаки и зашумела снова Русь пьяным шумом. Ту дань, что раньше она неволею несла татарам, теперь с полной охотой отдавала она кабаку. Заботники мирские не раз уже делали великому государю представления, что надо пьянство остановить, не пьют же поганые.
— Так ли, эдак ли, а жрать винище они всё равно будут, — сказал он. — Так уж пусть лучше от того государству прибыток будет. Нельзя всякого пьяницу за руки держать: «Не пей, соколик…» А который, напимшись, дурака валять будет, на тех стража есть.
Всю ночь шумно кутил Митька с другими забубёнными головушками в царевом кабаке. В отуманенной голове его вдруг встала мысль о Стеше: а по кой пёс будет он добывать её для того же князь Василия, когда он может взять её и себе. Сперва он даже испугался сам этой мысли, но постепенно она все более и более завладевала дымной душой урода. Кабацким шумом он старался заглушить её в себе, но чем больше он старался, тем крепче захватывала она его…
XXI. НОЧИ МОСКОВСКИЕ
Вскоре после бескровной победы над погаными великий государь со всем пышным двором своим встречал невесту сына своего Ивана. Вся Москва вышла на встречу красавицы Елены, но увидала только возок её да вершников вокруг: невеста, чтобы не сглазил её какой лихой человек, была до глаз укутана фатой. Но ахнул и великий государь и все ближние бояре его, когда они впервые увидели её без фаты: высокая, стройная, с горящими, как звёзды, глазами и тяжёлыми чёрными косами, она слепила. Улыбка её была колдовство. Во всём существе её было что-то до такой степени раздражающее, что даже самые хладнокровные люди чувствовали, что у них кружится голова.
Ивана она огромила. То, чем он до сих пор рядом со своей необъятной волосатой грекиней страдал втайне, теперь вдруг воплотилось в этой девушке, которая весело, точно в пляске какой, вошла в его палаты. К свадьбе он подарил ей ожерелье из голубых алмазов цены неимоверной — из сокровищницы владыки новгородского, смиренного Феофила, — и Елена, принимая подарок свёкра, подняла на него восхищённые глаза и чуть вздрогнула: в его страшных глазах она увидала восторг бескрайний. И много дней ходила она после того в задумчивости. Хитренький Иван Молодой сразу подметил впечатление, которое произвела на его родителя Елена, и снова стал охать: он хорошо понимал, что девок-то на Москве всегда найдёшь сколько хочешь, а голова на плечах одна…
Иван был точно околдован. Новые жуткие мысли мутили его теперь по ночам, когда рядом с ним среди жарких перин храпела грекиня ненавистная. Вот он великий государь всея Руси, перед которым склоняется в прах всё, и всё же он не только не может взять черноокой колдуньи, но даже слова ей о том дохнуть не смеет. «И кому досталась! — с презрением думал он. — Ну, можно убрать с дороги и сопляка этого, убрать эту перину, которая храпит рядом с ним, а дальше опять хода нет и нет! Не может же он, великий князь московский и всея Руси, жениться или так овладеть вдовою сына». Тайная тоска его о счастье личном, счастье жарком и ярком, стала теперь ещё острее.
Он стал раздражителен. Ещё во время свадьбы сына с Еленой дружок его, татарин князь Каракучуй, что-то расхворался: должно быть, на русские меда приналёг. При дворе был тогда доктор-иноземец мессир Антон. Его позвали к больному. А Каракучуй возьми да и помри! Москва зашепталась: «Уморил князя ни за что, немчура!» Иван выдал немчина головой Каракучуеву сыну. Тот, изрядно его помучив, хотел взять с него только хороший за родителя окуп и отпустить. Но великий государь крепко опалился и приказал немчина казнить. Татары свели его на Москву-реку под мост и там зарезали как овцу. Иван гремел, и никто не знал, почему так гневлив стал великий государь, — никто, кроме Елены, может быть. Она в положенное время родила мальчонку, которого нарекли Дмитрием, резко отдалилась от мужа, легко и смело стала выше этих постоянных испугов московских, и Москва зашепталась: «Балует валашка!» Она смеялась.
Еще во время свадебного пира увидал её впервые князь Василий Патрикеев и тоже был ею ослеплен. Стеша царила в его душе по-прежнему, но между ним и Стешей была пропасть её испуга пред жизнью. И была Стеша в самом деле словно и не женщина совсем, а именно какая-то богородица фряжская, а Елена была женщина прежде всего и после всего. И она, впервые заметив его, надолго остановила на нём огневые звёзды свои и опустила ресницы длинные, и они затрепетали, и в груди князя Василия забушевал пожар…
…В мыльне при хоромах государевых осторожно вспыхнул слабый огонёк. Две тёмные женские фигуры пошептались о чём-то, и одна из них с поклоном скрылась. Пахло баней, вениками, мылом. Вдоль стен лавки широкие, ковром покрытые, тянулись для отдыха упарившихся. На столе слабо мерцала свеча восковая. В банях, как известно, особенно любит водиться всякая нежить, но не такова была Елена, чтобы испугаться её: это-то и любо!
И едва князь Василий переступил порог предбанника, как навстречу ему поднялась знакомая стройная фигура и в слабом свете свечи заиграла эта улыбка её окаянная. Он остановился всякий раз она поражала его опять и опять этой ядовитой красотой своей так, как будто он видел её впервые. И стоял он, и смотрел на неё исподлобья своими слегка косящими глазами, и в душе его, как всегда, боролась бешеная страсть с бешеной злобой, почти ненавистью к ней…
— Ну, что же? — улыбаясь, проговорила она своим певучим голосом, и на щеках её проступили две ямочки, от которых у него в глазах потемнело. — Так у порога стоять и будешь?
Она жарко прильнула к нему, и полные губы её уже искали его губ. Он вдруг резко отшатнулся и, точно сломанный, опустился на лавку.
— Елена, сил моих больше нет! — с мукой едва выговорил он. — Или ты меня вправду жалеешь, или ты мной играешь, незнамо зачем. Я не могу больше! Бывают дни, когда я убить тебя готов. Да что, убить мало: я готов привязать тебя к хвосту коня и размыкать по полю.
— Да чего же ты, дурной, ещё хочешь? — усмехнулась она страсти его бешеной. — Что, не всё я отдала тебе?
— Мне одному? — бешено скрипнул он зубами.
— А ты слушай ещё всех баб на Москве! — сказала она. — Ты видел когда что за мной?
— Ежели бы я что видел, так тебя давно и на свете бы не было, — сказал он, дрожа. — А ежели ты меня взаправду любишь, так бросим всё и бежим.
— Куды? — засмеялась она своим отравляющим смехом.
— Куды хочешь. На Литву, к немцам, к шведам. Мало, что ли, места на свете?
Она покачала своей красивой головой.
— Великий князь всё не нахвалится сметкой твоей, — сказала она. — А ты, словно ребёночек несмыслёный, лопочешь неведомо что. Бежим! Куды бежать великой княгине московской — пусть завтрашней, всё равно. И счастье не ногами, а умом искать надо, лапушка моя. Иди сюда.
— Нет, постой! Тогда прямо говорю тебе, — вот тебе крест святой! — перекрестился он истово. — Ежели я что за верное узнаю, не жить тебе… Пусть тут же с меня и голову снимут, но я зарежу тебя, проклятая!.. — опять скрипнул он в белом бешенстве зубами.
