Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
— Поосторожнее только быть надо, — сказал дьяк. — Среди наших есть такие, которые стали уж на улице открыто над православием смеяться. Пущай православие и не православие, а кривославие, а всё надо держать себя поумнее. Великий государь мирволит нововерам, а другие косятся.
— Я как-то с Иосифом Волоколамским встрелся, — захрипел Зосима натужно. — И всё он меня по голове Писанием-то, Писанием-то… А я и смеюсь ему: да что ты-де больно лихуешься-то? Ведь сами же вы говорите, что пасхалия на исходе, Страшный Суд на носу и всему конец. Вот тогда-де Господь всех и рассудит, кто православный, а кто кривославный. А на Москве-де говорят, что ты много земель по случаю кончины мира нахватал — вот, мол, к Страшному-то Суду оно и гоже.
Беседа оборвалась: слуги вошли собирать угощение. Дьяк, человек на Москве видный, угостить и умел, и любил. Глазки отца Зосимы разгорелись: старый греховодник высоко ценил наслаждения гортаннобесия и чревоугодия. И когда слуги удалились и все по усиленным приглашениям хозяина — так требовал хороший тон — приступили к брашнам и питиям, Зосима, трясясь в беззвучном смехе, с замаслившимися глазками проговорил:
— Вот это гоже, дьяк! А то говорят: второе происшествие… Вот винца доброго или медку выпьем — и воскреснем, а того ничего несть: умер кто ин, по та места и был. Ну-ка, подсунь мне рыбки-то, хозяин. Ах, и гожа у тебя сёмужка, дьяк! Ну, телу во здравие, душе во спасение.
— А я тут лекаря Антония повстречал, звездочётца, — сказал князь Василий. — Вот тоже плетёт, вот плетёт!
— А что? — поднял на него заплывшие глазки Зосима. — Ежели вот налижемся мы до риз положения, то, по-ихнему, не ответственны мы про то ни перед кем же: все от звёзд и планид схождения. По-моему, это они гоже придумали.
Он заколыхался в смехе и стал еще багровее.
Князь Василий был сумён.
Не весел был и маленький Тучин. По мере того как всё больше и больше приставало к новой вере людей, она становилась ему все подозрительнее, и его уже тянуло прочь, идти в одиночку, своим путём… Дьяк Фёдор смеялись с Зосимой. И вдруг в дверь высунулась намасленная голова Васьки-подьячего.
— Прости, хозяин, — робко сказал он. — Вот тут слово одно не разберу. Сделай милость.
— Которое, покажи!.. Это? Да ты угорел, парень?.. Это «простыня» — только всех и делов. На! — вдруг вспыхнул дьяк. — А это что?! — яростно закричал он, тыкая пальцем в пергамен. — А это?!
Васька оторопел и ничего не понимал.
— Да опять у тебя боярин с малой буквы, дурак ты стоеросовый! Не сотни ли раз повторял я тебе это?.. Брось этот пергамен и начинай сызнова. И ежели ты мне к вечеру всего путём не перепишешь, вот истинный Господь, велю наказать тебя! Да что это такое?! Словно кто его сглазил! Поди, пиши. И на глаза мне не кажись, ежели хошь раз один не в путь напишешь.
Васька, взопрев опять, как ломовая лошадь, скрылся. Гости снова взялись за брашна. Но князь Василий встал: пора — отец ждёт.
— Ну, что делать… — сказал дьяк, вставая, чтобы проводить почётного гостя. — Напредки жалуй, не забывай.
Они простились. Князь сел на коня, которого держал в поводу его стремянный, и поехал к дому, в Кремль. Как всегда, москвитяне ходили вдоль медленно подымающихся стен туда и сюда, любуясь работой, но больше всего толпились около Успенского собора, который был совсем уже кончен. «И была та церковь чудна вельми величеством, и высотою, и светлостию, и звонкостию, и пространством», — говорит летописец, а придворные ловкачи, чтобы подольститься к великому государю, всё повторяли, что, когда впервые пришли они в собор, они не знали, где они и стоят, на земле или на небе.
Вкруг весело кипела жизнь. И князь Василий, глядя на медленно рождающуюся твердыню, смутно и грустно думал: «Как каждому человеку значительны кажутся его собственные страдания, и радости, и успехи, и поражения, а вот в сравнении с этими толстыми каменными стенами, которые встают тут из земли на века, как все это кажется мизерно и ненужно. Да, но как ни мал комарик, а всё же жить и он хочет…»
Проехав мостом башни Кутафьей и Боровицкими воротами, он остановился у своих палат и бросил поводья стремянному.
— Княже, милостыньку-то убогенькому Христа ради…
Пред князем на земле сидел без шапки Митька Красные Очи. Князь Василий равнодушно бросил ему подаяние.
— Вот спаси тя, Господи, кормилец, — приторно-сладким голосом затянул тот. — Вот тоже княгинюшка, княжича Андрея супруга, жалеет также нас, людей убогиих: уж так-то над нищей братией она убивается, лебёдушка белая, так-то убивается. Ведь я у них во дворе кажный, почитай, день за милостынькой бываю. Ежели бы таких людей, как ты да она, на свете не было бы, что бы мы, бедные да убогие, делали?..
В страшных, красных глазах нищего было что-то недосказанное. Князь строго остановил на нём свой слегка косящий глаз, пред которым робели многие.
— А вот не посылает Господь ей счастья-то тоже, голубушке сизокрылой, — продолжал Митька. — С мужем разладье, и всё-то он в разъездах, а она и-и убивается, и-и тоскует. Я ведь видел, княже, как ты с великим государем, из похода-то возвращаючись, мимо их хором проезжал да на терем их высокий всё поглядывал… Ежели тебе туда, княже, весточку какую подать надо, ты мне только словечко кинь: вмиг всё для тебя исполню.
Князь потупился. И вмиг решил: своё он у жизни вырвет! «Сперва спрошу её… — думал он. — Может, она согласится. А нет, силой возьму и умчу в далёкие края. За что, за что мы оба мучаемся?»
— Сегодня к ночи зайди ко мне, — сказал он нищему и шагнул в калитку.
XX. НЕНИЛА
Сиренево-пепельные сумерки спускались на затихающую Москву. Небо и река догорали. В долине Неглинки и за рекой, в Садовниках, по садам боярским соловьи голос подали. Раздвигая душистые заросли черёмухи, князь Василий осторожно вошел в небольшой сад Холмского, который для утехи ребячьей был посажен за службами. Василий знал тут каждое дерево, каждый уголок. Вот, как и раньше, стоит и шалаш, который воздвигла детвора, играя «в татаре»: тут они стояли сторожей, чтобы беречи землю Русскую, и, когда те — в воображении — появлялись из-за сонной Москвы-реки, сколько было тут шуму, сколько подвигов знатных, сколько доблестных смертей! И, как и тогда, пахло из шалаша горьковатым запахом соломы.
И вот сейчас она выйдет к нему. Казалось бы, какое счастье… Но счастья не было, а была мука мученская. И совесть тревожила: как же можно было так против Андрея идти? Но что же делать? Мучаются все трое ведь… Может, если кончится всё это, и Андрей счастлив будет. Ах, да что бы там ни вышло, только бы кончилась эта мука! И опять отдалённо, точно во сне, вспомнилась зелёная и дикая глушь Заволжья; туда, что ли, убежать от всех этих терзаний мирских?..
В кустах послышался шорох. Сердце его забилось с такой силой, что даже дыханье пресеклось. И вдруг из кустов вышла к нему старая мамка её, Ненила.
— Знаю, княже, что не меня ты, старую, ждёшь… — проговорила старуха тихо. — Велела она мне передать тебе, чтобы ничего ты не ждал: не перешагнёт она к тебе через грех. Уж так она мучится, княже, так мучится, что и обсказать тебе не сумею… И чего-чего только я не придумывала: и молебны всем, почитай, святителям служила, и зелий всяких ей против тоски любовной приносила — нет, ничего не помогает! Недавно одну старуху я из Зарядья к ней приводила, Апалитиху, — слыхал, чай? — которая заговорами да травкой пользует. И та, давши в руки ей замок, долго над ней шептала, а потом заперла замок тот, а ключ велела мне в Москву-реку бросить, чтобы поглотила его щука золотая, божественная. И веришь ли, сколько разов к тебе я бросалась: возьми ты её хошь силой, только душеньку её от муки ослобони. И назад ворочалась: нет, эту силой не возьмёшь… И вот хошь голову с плеч руби, не ведаю, что с ней делать. Себя умучила, мужа умучила, — а и он ведь человек такой, какого другого на Москве, может, и не сыщешь, — и тебе свет Божий не мил…
— А где князь Андрей теперь? — тихо спросил князь.
— Опять за охотой уехал, — сказала Ненила. — И кто это вам всем так жизнь изгадил? Все молодые, все пригожие, все богатые — жить бы да радоваться, а вы все равно в аду кипите!..
И князь думал то же. Но точно вот нетопыри какие впились в сердца их и сосут кровь, и сосут, а зачем — никому не известно!
— Так попроси её хоть проститься со мной выйти, — сказал князь. — Великий государь посылает меня с посольским делом на Литву. Кто знает, вернусь ли я оттуда.
— Не пойдёт! — отвечала Ненила. — Забоится, что уговоришь ты её… Ни за что не пойдёт. Вот, может, куда мы с ней опять на богомолье соберёмся — так дала бы я тебе знать, а ты там сам гляди, как и что. Только как сделать-то это? У тебя на дворе мне показываться негоже, а этот Митька твой что-то не люб мне.
— Ничего. За золото он всё сделает и будет молчать, а не смолчит, так и подвесить можно, — сурово сказал князь, которому и самому противно было путать во всё чужих людей. — Так вот так пока и порешим.
